Из корзины

Все чаще натыкаешься в городе на закордонные тургруппы — значит, точно настало лето. Ибо наш туристический бизнес жив исключительно сим «высоким сезоном»: бродить по чарующим улицам под зловещими смольнинскими «сосулями» евротуристы, увы, не готовы, а ничего более интересного в «низкий» сезон город им пока предложить не готов. Мы все еще только думаем, как сделать Петербург более привлекательным для туристов.

Именно так сформулировали тему недавней совместной пресс-конференции вожди городского туристического чиновничества и бизнеса, данную ими в Интерфаксе. И хотя начупр по туризму комитета по инвестициям и стратегическим проектам Марианна Орджоникидзе попыталась убедить собравшихся журналистов, что это вовсе и не бизнес даже, а нечто почти романтическое, разговор сразу пошел именно об экономике. Правда, явно с идеалистическим уклоном.

Как известно, пять лет назад у нас изваяли программу развития Питера как турцентра, согласно которой надлежало довести к нынешнему году объем турпотока до 5 миллионов визитеров в год и сделать наш город пятым в Европе по посещаемости праздными зеваками. По официальным данным ведомства г-жи Орджоникидзе (глава Северо-Западного регионального отделения Российского союза туриндустрии (РСТ) Сергей Корнеев, замечу, подтвердить или опровергнуть эти сведения отказался) достичь заветного рубежа будто бы удалось. Поэтому только что правительством города принята пятилетка повышения турпотока — до 8 с лишним миллионов человек.

Выполнить поставленную задачу, надеясь только на торжество идеалистического компонента туризма, конечно же, не получится. Это вам не Прага, куда едут снова и снова, давно махнув рукой на музеи и исторические места, чтобы только набродиться до умопомрачения по ее романтическим улочкам, переходя от кабачка к кабачку с дешевым и неповторимым пивом, где быстро обретаешь душевное равновесие. В Питере так не побродишь — его прелесть самоочевидна только для нас, выросших на великой русской классической литературе. А достопримечательности европейского уровня, входящие в перечень приличествующих для посещения, отстоят друг от друга порядочно — и, при питерских пробках, курсировать между ними осточертевает праздному визитеру уже на второй день. А тут еще и кусачие гостиничные цены, от каких в Европе давно отвыкли…

Это я все не придумал — это мне знакомые иностранцы, не сговариваясь, талдычат, когда я выспрашиваю, чего они, раз влезши в наше «окно в Европу», больше об этом не помышляют, а соотечественникам внятно не советуют тащиться в «высокий» сезон в Петербург ради пусть трижды великого Эрмитажа — ведь он и через год, и через пять никуда с Дворцовой площади не убежит.

Вот и ломают голову в туристском чиновном и бизнес-сообществе, как завлечь иностранца. Кому-то, как известно, явилась в голову совершенно безумная, да и позорная для культурной столицы России идея завлекать евроносцев возможностью за те 72 часа, на которые те могут теперь приплыть сюда без визы, по-быстрому жениться.

Естественно, фотографы, на свадебках башляющие, в совершенном восторге. Но, други мои, — моветон! Ведь Питер-то все же не пошло-развратный Лас-Вегас. Уж лучше бы тогда не изгоняли казино…

Люди действительно серьезные, как в РСТ, побеспокоились о более пристойном — выхлопотали у арабских шейхов, при помощи губернатора Петербурга, чтобы те велели своей всемирно знаменитой авиакомпании «Эмирейтс» — одному из ведущих перевозчиков в мире, начать с 1 ноября ежедневные летать в Петербург первым, бизнес и экономическим классами.

— Имея широкую географию полетов, распространяющуюся на шесть континентов, «Эмирейтс» один из немногих авиаперевозчиков способных предложить высокую частотность рейсов, — радуется вице-президент РСТ Сергей Корнеев. — Открытие круглогодичных регулярных рейсов обеспечит Петербургу рост как въездного, так и выездного туризма.

Конечно, разумно попытаться привлечь на наше туристическое «пастбище», помимо европейских, еще и азиатских и африканских «коровок» — какой-то прирост любознательных из восточного полушария, безусловно, когда-то и будет получен. Но вот осенью-то, зимой и весной кто потащится из Калькутты, Джакарты или Мельбурна с Веллингтоном в сумрачно-стылый Петербург? Там тоже, разумеется, найдутся небедные экстремалы — но не по целому же аэробусу в день! Ах, альтруисты, эти шейхи…

Экзотики в мечтаниях тех, кто наивно путает турбизнес с романтикой, хватает. Например, мыслится добиться от Москвы разрешения пускать в наши внутренние воды суда под иностранным флагом. Понятно, круизные громады по Волго-Балту никуда не доберутся, но катерки да яхточки пассажиров этак на дюжину — без труда. И тогда — вообразите, предвкушают власти вытекающие из этого обстоятельства пользы! — Петербург сделается транзитным городом. Вот только и эта мера не сильно приблизит к вожделенным 8 миллионам…

А вот что реально может приблизить, так это внутренний туризм! В РСТ родили отличную идею — каждая российская семья должна побывать в Петербурге. И не раз, добавляют! Ведь уж кому-кому, как не россиянам дорог в любую погоду этот фантасмагорический, но все еще плохо обихоженный город.

Все так, но если даже европутешественники поминают недобрым словом цены наших отелей, то разве они по карману соотечественникам (а ведь едет-то в Питер на последние шиши, считая, однако, важным приобщить к нему детей, нищенствующая провинциальная интеллигенция, а вовсе не «жирные коты» с чадами и домочадцами)? Им бы, как сказал на пресс-конференции один из моих коллег, на пару-тройку ночей что-то совсем непритязательное вроде копеечного «дома туриста» с минимум удобств. Чтобы даже самая простая инженерская фамилия из какого-нибудь Курска смогла это себе позволить.

Знаете, что ему ответили? Держитесь за стул! Что у нас будут развивать «караванинг» — это чтобы было где остановиться машине с домом-прицепом — и гостиниц не надо. Вот только много ли в том же Курске инженеров, по-американски путешествующих с семьями в подобных «караванах»?

Идеалисты...

Ночью с 18 на 19 июня Питер практически не спал. Даже в три часа по полуночи на центральных улицах то и дело возникали автозаторы. По тротуарам и мостовым сплошным потоком текла людская река. Под звон разбиваемых бутылок и истошный пьяно-матерный ор наше «подрастающее поколение» вступало, как патетически выражается старшее поколение, во взрослую жизнь.

Впрочем, у меня самого еще в метро, пока ехал в одиннадцатом часу ночи к местам главных событий праздника выпускников «Алые паруса», успело сложиться твердое убеждение, что оно в нее давно вступило. И не по самым, увы, лучшим образцам. Взвинченные горячительным, малоопрятные и внутренне расхристанные юноши и девушки то тут, то там затевали скандальные «междусобойчики», а то и цеплялись к попутчикам. А когда поднимался наверх на станции «Невский проспект», понял, что верх шика у них — выкрикивать в показной экзальтации с середины эскалатора клички приятелей, замеченных внизу.

Ну, а на Невском... Еще недавно, в день рождения города, по нему, тоже закрытому для движения транспорта, плотным потоком шествовали по совершенно чистому асфальту на Дворцовую добропорядочные граждане. А поздним субботним вечером — по чуть не сплошному крошеву из битого стекла ползла отталкивающая толпа, больше похожая на расходившихся футбольных фанатов.

С опаской обходя острые осколки, валяющиеся повсюду, я пробирался среди них, косясь, как бы ненароком не ткнули вгорячах зенитовским или еще каким-то флагом. Так же осторожничали и бедные «ботанички» с «русичками», как их через губу позже назвал со сцены на Дворцовой Иван Ургант, старавшиеся как можно меньше привлекать к себе внимания. А уж чтоб одернуть расходившихся «виновников торжества» — да ни боже мой!

А те без зазрения совести на глазах у тех, кто их пестовал, торговали пригласительными билетами. Не знаю, почем они шли до Казанского, но у Дома книги продавали повсюду по 300, на углу Большой Конюшенной — на полсотни дороже, а на Зелёном мосту, вблизи сурового омоновского оцепления — уже и по полтысячи.

— А сами-то что, не пойдете?! — спрашиваю у стайки парней с пухлой пачкой билетов, решивших почему предложить один и мне — с виду уж очень далекому от старшеклассника.

— Почему же, пойдем!

— Но ведь билеты же выдавали в школах строго по счету — и только для выпускника и двух его гостей, — возражаю, памятуя заверения вице-губернатора Аллы Маниловой на предпраздничной пресс-конференции.

— Да что вы! — цинично хихикают. — У нас их никто не считал.

— А в нашей школе — наоборот, — подошла явная «ботаничка», увидев мой аккредитационный бэджик прессы. — Сказали, что положено только выпускнику и его единственному гостю. Но даже и тех не хватило — пришлось в комитете по образованию выбивать положенные. А тут вот, оказывается, ими торгуют вовсю...

Вот бы где проявить бдительность полиции, которую в черных кожанках в изобилии напустили на улицы! Но и полицейские, у которых на глазах посреди Невского вызывающе бузила молодежь, вели себя подчеркнуто индифферентно. Рассматривали праздничное оформление проспекта, оживленно, встав в кружок спиной к нагло «банкующим» билетами, травили байки с сослуживцами, почитывали газетки — но только не вмешивались в происходящее. Словно кто-то свыше, кто недавно аттестовывал их, переводя из ментов в копы, отдал строжайшую команду — не мешать «детишкам» «оторваться»...

Кстати, эти же мотивы я слышал и на уже упомянутой пресс-конференции в «Интерфаксе», посвященной предстоящим «Алым парусам». Кто-то из моих коллег тогда заметил, что концертная программа на Дворцовой на прошлых «Алых парусах» была удручающе однообразно-попсовой, а вкусам юношества, мол, некритично потакать негоже. И тотчас схлопотал отповедь, что так пожелали сами «дети»: они, дескать, хотят от «Алых парусов» одного — от души «оторваться», и незачем им мешать.

На мой взгляд, уж очень спорный довод. Я не о том, что педагогам и организаторам выпускных вечеров следует, как в мое время, в 60-е, перестраховываться по любому случаю и пытаться всем без исключения «рулить». Но и выпускать из-под контроля неокрепшие души, полные не всегда социализированных эмоций — тоже не дело. А уж тем более — потакать им, а то и открыто провоцировать.

Как и существенная часть интеллигенции, я с большим мягко говоря скепсисом отношусь к идеям и затеям министра образования и науки Андрея Фурсенко. Гробит он, чего уж там, наше, возможно, и не лучшее, на деле, образование — это косвенно подтвердили и участники проведенного накануне Сбербанком, в рамках Петербургского экономического форума, «круглого стола», где обсуждался

«Доклад о конкурентоспособности России 2011», назвавшие одной из главных причин отставания России от от других крупных развивающихся экономик именно снижение у нас качества образования.

И за это наш министр заслуживает суровой критики. Но критики, а не площадного нигилизма, спровоцированного недальновидными взрослыми при открытии праздника «Алые паруса», когда в ответ на неуместный, но несколько раз заданный на празднике вопрос, любите ли вы, детки, министра Фурсенко, разогретая спиртным молодежь истошно орала чуть не ему в лицо: «Не-е-ет!» Чему научили этим юное поколение? Демократизму? Внутренней свободе? Мне думается, лишь неприкрытому хамству, так не приличному петербуржцам. Как хотите, но сразу вспомнились оголтелые хунвэйбины из моей юности, которых китайские «коноводы» тогда призывали вести «огонь по штабам»...

На этом фоне разнузданности, при таком вот открытом, а чаще — плохо скрываемом поощрении закулисных «взрослых», настоящие звезды нынешних «Алых парусов», казались той ночью серыми мышками. Не набившие оскомину даже юным Сергей Лазарев или Дима Билан, конечно, не тот же Иван Ургант с его пошловатыми порой ремарками, потакающими неразвитым вкусам пришедших на Дворцовую «оторваться», а цвет нашего ученичества — не улюлюкающего вслед своему, пусть и неправому, министру, а думающему, как лучше послужить Отечеству.

...Выпускников 349-й школы Красногвардейского района я опознал среди визжащей «клаки», давно не обращающей внимание на происходящее на сцене, лишь по высоко поднятой табличке в руках Галины Ивановой — классной руководительницы одного из двух выпускных. Нормальные и, к тому же, нарядные ребята — в отличие от окружающей серости, которые и объяснили мне, в чем тут дело. Оказывается, «Алые паруса» — совсем не красочный финал школьных выпускных вечеров, когда вручаются аттестаты и танцуются вальсы, а праздник официальный — для горожан, туристов и телезрителей.

— Потому и пришли сюда ребята ненарядные и подвыпившие в основной массе — покричать, потусоваться.., — объясняют учителя школы с улицы Осипенко. — А выпускные, как положено, пройдут после второй волны ЕГЭ — когда их пересдадут получившие двойки.

Питомцы Галины Ивановой не тусуются — с трудом пытаются хоть что-то расслышать сквозь крики и визги ровесников из довольно скучной программы концерта. Все 38 из них хорошо сдали ЕГЭ, чем очень порадовали педагогов.

— Вот Нина Николаева получит серебряную медаль, — представляет скромную девушку Галина Александровна. — Она набрала 90 баллов по русскому! Его у нас, в школе с углубленным изучением английского языка, вообще сдали особенно хорошо. А лучше всех Маша Малюга — у нее, вообразите, 96 баллов!

— А историю-то ваши выпускники знают? — спрашиваю Галину Александровну, ибо она, как раз, «историчка».

— Сами судите: есть даже победитель городского тура Всероссийской олимпиады по истории, занявший третье место, — Сева Корецкий.

Эти ребята, как я почувствовал, не волнуются за свое ближайшее будущее: все 38 выпускников 349-й намерены поступать в вузы — и считают, что их результатов ЕГЭ хватит для этого.

— Вы тоже кричали, что не любите министра Фурсенко? — спрашиваю.

— Мы — нет! — брезгливо отвечают девочки. — Это же неприлично. Да и ЕГЭ, честно сказать, не так и страшен, как все говорят. Главная проблема — бланки правильно и без помарок заполнить.

У серебряной медалистки Нины Николаевой в уме несколько вариантов, но пока собирается в Герценовский университет, на учителя начальных классов.

— Очень востребованная специальность сейчас! — говорит ее мама, Татьяна Николаева, и учителя согласно кивают.

— А престижная ли? — сомневаюсь, будучи сам учительским сыном.

— Надо двигаться вперед, не смотреть на престиж, — убеждена Нинина мама, поддерживающая решение дочери. — Нельзя думать только о деньгах — иначе у нас совсем уж не будет будущего.

Жизнь справедлива: не только бузотеры и спекулянты, как те, на Невском, с их полупьяной «взрослостью», заканчивают нынче питерские школы, но и такие вот по-настоящему взрослые люди, как Нина, думающая о будущем своей страны.

Значит, есть на что нам, старшим, надеяться. Значит, алые паруса шведского брига (изображавшего гриновский галиот), выплывшего в сполохах ночного фейерверка из-за Троицкого моста — не отвлеченный символ из чарующей гриновской сказки, а путеводная звезда — ведь за ней есть кому идти.

Коль скоро мне не довелось быть, по вполне естественной причине, первым посетителем Летнего сада, то разве репортерская натура могла позволить не стать последним? И вот солнечным воскресным вечером 14 июня 2009 года я миновал его шарлеманову ограду и, стараясь не смотреть на зияющую пустоту на месте порфировой вазы, отправился напоследок бродить по знакомым шестой десяток лет аллеям, приглядываясь, как горожане прощаются со своим любимейшим в Петербурге местом...

«В Санкт-Петербурге немногое сохранилось неизменным со времен основания города. Летний сад — одно из таких мест, где до сих пор явственно ощущается дух петровской старины», — перед самой прощальной прогулкой прочитал я, да не где-нибудь, а на сайте Русского музея. И вот этой неизменности мы вот-вот с вами лишимся — и не по воле злого рока, а по инициативе этого самого музея, которому любимое детище Петра Великого не в добрый час досталось во владение.

Накануне, в День России, мы много часов провели за праздничным столом с теперь уже, после недавнего ухода первостатейнейших его корифеев, старейшиной экскурсионного дела Петербурга Раисой Никитичной Яковченко, которая горько печалилась, что, в силу избытка немощей, не в состоянии попрощаться с последним не промотанным пока еще Петровым наследством. Мы пили чай, и я слушал ее увлекательные рассказы о ее многолетней работе экскурсоводом Летнего дворца. Вся молодость Раисы Никитичны прошла в сущности в Летнем саду, о котором Пушкин, живший одно время поблизости, писал как-то жене: «...Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нём, читаю и пишу. Я в нём дома». И потому нетрудно представить, как больно этой потомственной петербурженке, состоящей в дальнем родстве с писателем пушкинской эпохи Павлом Катениным, сознавать, что сада, где гулял еще ее предок и множество российских гениев до него, мы больше никогда не увидим.

И вот иду по пушкинскому «дому» под нефом липовых крон, насквозь пробитым, как худая бекеша, солнечными лучами. На первый взгляд, все было как всегда: переполненные обертками от мороженного и прочим мусором урны, засыпанные аналогичными отходами людской жизнедеятельности пологие откосы пруда, писклявая малышня под присмотром мамаш, чинные дамы в вязаных панамках, прогуливающиеся взад и вперед по аллеям, дотошные приезжие, с трудом разбирающие на тусклой бронзовой табличке у трехсотлетней выдержки под мглистым петербургским небом статуи с голубем, приникшим к женской груди: «Аллегория сладострастия...». Громкоголосая молодежь весело обсиживала «философское размышление о времени в металле», как называют авторы свой беспрецедентный проект — 12 вычурных кованых стульев, обосновавшихся тут позапрошлым летом.

Словом, ни малейшего, на первый взгляд, и намека на прощание великого города со своим великим садом, которому назавтра предстоит кануть в Лету. Примет предстоящей

погибели придирчивый глаз, правда, видит много. Вон нестриженные газоны, а вот — всегда пышная главная клумба, где теперь непривычный тюльпанный сухостой.

— Ой! — слышу за плечом недоуменный девичий возглас. — А еще две недели назад как тут было красиво!..

Милая провинциалочка Олеся, всего пять лет прожившая на берегах Невы, пришла именно попрощаться с Летним садом, еще не совсем понимая, что таким радостным и пышным его теперь увидят только разве что ее правнуки. Она простодушно пересчитывает напоследок бусы на одной из посеревших мраморных статуй, которые совсем скоро переедут в музейные залы, а на их местах встанут такие же отвратительные поделки, как якобы копии итальянских шедевров, хвастливо меченные сбербанковским лейблом.

А вот совсем юные художники, расположившиеся со своими этюдниками на скамейках главной аллеи. Пишут пейзажи, которые останутся только на их полотнах и фотографиях последних визитеров — в том числе и на моих: хвалюсь, ибо какое уж тут, на завтрашнем пепелище, тщеславие...

А швейный дизайнер одной из именитых питерских фирм Людмила Прокофьева перебралась в Петербург лишь зимой. Она была, оказывается, последний раз перед этим в Летнем саду, как рассказывает, еще 22-летней девушкой, когда проходила в Ленинграде практику от своего института. И вот тоже пришла попрощаться...

На самом-то деле прощались с Летним садом в воскресенье многие. То тут, то там слышал, как сдержанные пожилые петербуржцы вполголоса делились общим горем от утраты, вспоминая свои лучшие часы, проведенные здесь, в тиши аллей. Это их, а не весело упорхнувшую прочь, едва пробежав по тенистым аллеям, легкомысленную молодежь деликатно спроваживали в 22 часа обходительные милиционеры. А затянувшие вдруг небо тучи, не смевшие застить солнце до последних минут его общедоступности, первыми каплями торопили тех, кто никак не хотел расставаться с любимым садом.

Вячеслав Самойленко, охранник сторожевого предприятия «Бора», которое сотрудничает с Русским музеем еще с 2002 года, приветливо провожал припозднившихся и вежливо останавливал тех, кто опомнился, что не попрощался со старым другом-садом, в последнюю минуту до его закрытия.

— Ну что, прощайте навсегда? — кивнул ему я и попросил разрешения сфотографировать на память.

— Нельзя — на службе! — отстранился Вячеслав Денисович, выпуская меня из Летнего сада самым последним, как я и хотел, за всемирно известную решетку с обидной табличкой: «С 15 июня Летний сад закрыт на реконструкцию». — И не переживайте — еще встретимся!

Вот только где? Ведь был в великом городе его великий сад. А будет парк имени Гусева — в городе имени Матвиенко...

Знакомые разъехались под Новый 2010-й год по заграницам, а я пустился в самое интересное, на мой взгляд, путешествие — в Россию. Давно хотелось побывать в Бурге, прогремевшей на всю страну в августе 7-го года, когда рядом с ней едва не подорвался «Невский экспресс», а мне понаслышке известной сызмальства — там родилась моя мама.

А тут и случай подвернулся — позвали на новогодье в Малую Вишеру, посулив свозить в Бургу. И вот, одолевая в морозный солнечный день последний, 18-километровый отрезок пути, мчусь сквозь сказочно красивый лес по стреловидной автотрассе, некогда прямо по топям дерзко проложенной, между прочим, то ли дедом, то ли прадедом ельцинского министра иностранных дел Михаила Козырева.

Об этом бургинцы помнят, как и о многом другом, — они вообще памятливые. На сайте здешней школы однажды попалось: «Малышей обучали: Малышева Е.И., Иванова А.Н., Иванова З.И., Немолотова В.С., Богданова А.Н.». Боже мой, «Иванова З. И.» — это ж мама! А речь — о далеких 30-х годах...

— Зоя Ивановна? — переспросила старушка, которую я догнал на узкой тропке, протоптанной средь снежной целины в конце Северной улицы. Несмотря на 30-градусную стужу, Валентина Прокофьевна Иванова охотно разговорилась. — Как же! Лица уж не вспомню, а имя-отчество не забыла, хоть и 78 уже... Училась я у нее. Мы в Бурге только в войну поселились — от немцев бежали. Тут и в школу пошла. Жива ли мамушка-то? Ах 94 почти?! Тогда передайте, мол, Валя я, что из Кирсановых — а ну как и вспомнит.

Немцы до Бурги не дошли — только до Малой Вишеры, откуда их выбили, впрочем, уже в ноябре 41-го. Сюда и вернулась кружным путём мама, еле живой вызволенная братом старшей сестры из блокадного Ленинграда. И вскоре уже заведовала начальной железнодорожной школой. А раньше, еще в 37-м, ее, совсем молоденькую учительницу, назначили председателем местного избиркома на выборах в Верховный Совет СССР первого созыва — нешуточное по тем временам доверие!

Но это, конечно, благодаря безмерному уважению бургинцев к деду. Железнодорожный мастер Иван Иванович Иванов прослужил на Николаевской, а потом — Октябрьской чугунке без малого полвека. И все это время зоной его, как теперь бы сказали, ответственности оставался 8-километровый участок пути от Бурги до станции Мстинский Мост. До 1937 года большая семья обитала в пяти километрах отсюда, на платформе 186-й километр, административно относившейся к станции. И ребятишки ездили оттуда в бургинскую в школу на поездочке из трех вагонов, влекомом паровозом ОВ («овечка») или, в лучшем случае, ЩУ («щучка») и звавшемся в народе «дешевочкой».

— Папа выходил к путям с красным фонарем, и состав немного сбавлял ход, — вспоминают мама с сестрами. — Папа брал нас за шкирятники и забрасывал в тамбур. А обратно уже топали пешком.

Стою у безликого, современной постройки кирпичного барака диспетчерской с обснеженной надписью «Бурга». Эх, знал бы дед, что его станция, где он ежедневно, при любых погоде, самочувствии и режимах, неизменно выходил к курьерскому, уже несколько лет — всего лишь деревня в Маловишерском районе Новгородской области, отгороженная от чугунки высоким забором, мимо которой теперь равнодушно проносится в клубах снежной пыли спесивый «Сапсан». Его, кстати, и испытывали здесь с апреля прошлого года — на участке Бурга — Березайка.

— А вокзал-то наш не так давно снесли — как и на других тут бывших станциях, — досадует Татьяна Ивановна Григорьева из старого бургинского рода Рыбкиных. — И теперь, как ехать, ждем поезда у самых путей и под открытым небом...

В войну же станцией дорожили, отчего и досталось ей! Здесь располагался штаб артиллерии, связисты, тыловые службы, а поблизости — стратегически важный мост через Мсту. Фашисты так нещадно бомбили и «утюжили» Бургу из дальнобойных орудий, что и у стойких бойцов порой ехала «крыша». Двужильный, казалось, военврач второго ранга из санитарной «летучки», стоявший на постое в доме бабушки,

во время осатанелых обстрелов, по её рассказам, безотчетно совал голову в русскую печку с воплями: «Ой, мамочки, убьет, убьет!». Его-то бог сберег, но очень много бургинцев погибло. Едва выжили и мои родные — упавшая в огород авиабомба чудом не разорвалась.

Оттого из старых строений в Бурге, упоминаемой в документах еще с XVI века, где сто лет назад были волостное управление, почта, школа, земская конная станция и целых две (!) церкви, остались лишь неприлично облупившийся дом купца Федорова — пристанище администрации Бургинского сельского поселения, да так называемая «красная казарма», где год назад образовали ТСЖ.

— Не сыплется старушка?

— Да что ей сделается,.. — усмехнулся на мой вопрос председатель товарищества Сергей Кожин, набиравший во фляги из колонки поблизости дымящуюся на морозе воду. Он сам тут недавно, но по матери бургинский — из Тимофеевых. — 162 года исполнилось, но крепка: стены-то метровой толщины!

До войны в этом краснокирпичном двухэтажном здании, построенном вместе с железной дорогой, обитал брат моей мамы Василий с молодой женой Зиной из наипервейшей бургинской семьи Никитушевых — тесть дяди был как-никак начальником станции. Их дом с мезонином, украшенным застекленным балконом, и по сию пору тут всеобщий ориентир. Раньше, правда, таким слыл дом дедов — внушительный сруб из толстенных бревен с четырьмя окнами налицо, перевезенный с его родины — соседних Вличек и поставленный по какому-то забытому дедову куражу поперек Нового переулка, разом ставшего тупиком. Это уж позже, когда после войны бабушка навсегда уехала из Бурги, новые хозяева дома его повернули, вновь открыв сквозной проезд.

А на месте сожженного местным «геростратом» храма святого благоверного князя Александра Невского теперь высится обелиск сложившим головы в Великую Отечественную бургинцам. На одной из гранитных плит выбито и имя Александра Ивановича Иванова — младшего брата мамы, морского пехотинца, защищавшего Ленинград и сложившего голову на Пулковских высотах, в честь которого я назван и за которого живу на свете.

Еще раньше не стало другой здешней церкви — на старом кладбище, где в 1939 году упокоился дедушка. Но сейчас на сохранившемся фундаменте былого Ильинского храма возведен уже новый — во имя святого Пантелеимона. И как раз 8 января, как извещали развешенные всюду объявления, маловишерский протоиерей Димитрий должен был отслужить там рождественский молебен и освятить церковный крест.

— Его подарил настоятель Валдайского Иверского монастыря, — гордо поведала продавщица магазина «Теремок» Елена Дубинина — одна из застрельщиц воздвижения храма, как шепнула мне зашедшая за нехитрыми покупками некая тетя Валя. — Вообще-то у церкви будет два купола, но денег хватило пока на один...

Оттого и стоит на магазинном прилавке картонная коробка из-под печенья для сбора пожертвований на Пантелеимоновский храм. Опустил в нее свою купюрку и я.

— Спасибо, — стрельнула глазом Елена. — А можно просьбу? — и замялась. Я кивнул ободряюще. — Не могли бы сказать в Петербурге, чтоб нам помогли достроить храм?

Пообещал лишь мне посильное — написать об этом, а там, бог даст, добрые люди откликнутся, расспросил дорогу и отправился на старое кладбище, над которым, по уверению Елены, весной и летом беспрестанно заливаются благолепным пением соловьи и другие певчие птахи, посмотреть на строящийся храм.

— Если вдруг богач какой статью прочитает, пусть деньги уж вам отдаст, а вы их потом привезете! — простодушно крикнула мне вслед Елена, ничуть не сомневаясь в добродетелях первого встречного человека.

Вот такая она, мамина Бурга...

В июле 2010 года Питер встревожился: стеклянная «Башня Мира» на Сенной площади пошла трещинами. Сейчас ими пока, правда, покрыты лишь четыре нижние стекла со стороны вестибюля одноименной станции метро, но кто же ведает, что будет дальше...

Эксцентричные галлы любят дарить другим народам что-нибудь впечатляющее. Это ведь именно они презентовали в позапрошлом веке американцам их ныне знаменитую статую Свободы - в ознаменование столетнего юбилея Декларации Независимости США. А нам, к 300-летию Петербурга, поднесли ту самую «Башню Мира», которую Жак Ширак открыл в юбилейные дни на злосчастной Сенной площади, знаменитую в новейшее время тем, что там все валится и рушится.

Авторы 18-метровой стелы, состоящей из двух прозрачных стеклянных полусфер, - скульптор Клара Хальтер и архитектор Жан-Мишель Вильмотт многократно выгравировали на ней слово «мир» на разных языках. Сколько именно раз, я сам не считал, а в источниках наблюдаются огорчительные расхождения. Большинство утверждает - полсотни, но авторитетная энциклопедия «Санкт-Петербург» утверждает, что языков «задействовано» всего только тридцать два.

Но не суть. Главное, что их немало. И уж не это ли подточило всего за семь лет стеклянную махину с внутренней и наружной подсветкой и металлической сердцевиной? Почему-то тотчас вспомнилась Вавилонская башня. Ее строительство, как помнится из Библии, было прервано богом, который создал новые языки для разных людей, говоривших прежде на едином, и они вдруг перестали понимать друг друга, не смогли продолжать строительство и в итоге рассеялись по земле.

Гипотеза, конечно, не лишена известного изящества, хотя для конгениальности и недостаточно проста. Дело, скорее всего, в том самом злополучии Сенной, о которой мы обмолвились в начале.

Все началось с того, что в начале 60-х годов прошлого века тут взорвали храм Спаса-на-Сенной, который, по мнению тогдашних градоначальников, не представлял никакой архитектурной и культурной ценности. На месте храма в 1963 году был построен наземный вестибюль станции метро «Площадь Мира», подле которой и высится сейчас «стекляшка» «Башни Мира».

А 10 июня 1999 года тут разыгралась страшная трагедия. В час пик, когда в метро входили и из него выходили толпы людей, неожиданно рухнул железобетонный козырек вестибюля. Семь человек тогда погибли, а еще дюжина получила ранения.

Прошли годы, и под обесхрамленной Сенной площадью построили третью метростанцию - «Спасская», которую опрометчиво оборудовали громыхающими что твои трактора эскалаторами. Но грохот и лязг - еще полбеды! В апреле один из этих «молохов» просто-напросто отказал, надолго превратив и без того муторное пользование «Спасской» в сплошную муку. А недавно его «собрат» на пересадочном узле «Сенная» - «Спасская» вообще сложился гармошкой, и лишь чудо спасло пассажиров от гибели и травм. И теперь тут работают лишь два эскалатора из трех, причем только на спуск.

Н-да, опять получились какие-то мистические домыслы... Специалисты же автодорожники полагают, что причины еще более прозаичны.

В канун 300-летия Петербурга на Сенной площади провели масштабные работы по ее реконструкции. Здесь посадили деревья, установили скамейки, а вместо ларьков - примет «лихих 90-х» - возникли новые торговые павильоны, якобы стилизованные под Петербург XIX века. В результате пространство для автомобильного движения, которое на Садовой улице и Сенной всегда было весьма оживленным, скукожилось, как шагреневая кожа, и нагрузка на каждый квадратный сантиметр мостовой тут возросла неимоверно.

Вот и сотрясается все вокруг: снизу от скрещивающихся тут трех линий метрополитена, сверху - от бесконечного потока машин, «текущего» по узкому «желобу» между никому, по большому счету, не нужным на Сенной, задыхающейся от тесноты и выхлопной гари, лавкам. Не мудрено, что стекло современного зиккурата (а Вавилонская башня должна была стать именно им - башней-храмом) тут выдержало только семилетку.

А может все же дело в грехах человеческих? Вот и в Библии Вавилон, где дерзнули выстроить башню до неба, выступает олицетворением греха. А уж тут, на Сенной, его всегда было немерено. Храм вот опять же взорвали бездумно, а уж фарцевали и фарцуют испокон веков! Не воздается все же ль «Башне Мира» за все людские прегрешенья питерцев, как вавилонской - за то, что «Вавилон великий - мать блудницам и мерзостям земным»?

В мае 2011 года исполнилось 100 лет с того дня, как профессор Технологического института Борис Розинг публично продемонстрировал потрясающий воображение опыт. На крошечном экранчике вакуумной электронно-лучевой трубки впервые в мире появилось неподвижное изображение из четырех бледных полос на черном фоне. Однако создание им предтечи кинескопа не только проложило дорогу современному телевидению, но и открыло, как это сплошь и рядом бывает, очередную драматическую страницу в истории науки.

Решение проблемы визуализации телевизионных изображений профессор Розинг нашел, конечно, гениальное. Он приспособил для этого сконструированную еще в 1897 году немецким физиком Карлом Фердинандом Брауном электронно-лучевую трубку для осцил­лографа, с помощью которой можно было наблюдать быстропротекающие электрические процессы.

Однако в трубке Розинга электронный луч чертил уже не одну строку, как у Брауна, а целый набор строк, образующих светя­щийся экран. Кроме того, в свою трубку питерский профессор ввел дополнитель­ный электрод, к которому подводится сигнал от передатчика. Бла­годаря этому изменялась интенсивность электронного луча, а значит и яркость отдельных участков изображения.

Сам Розинг, как ни печально, не довел свое изобретение до логического конца: уж больно бурное время было колыбелью телевидения. Вскоре разразилась первая мировая война, потом — гражданская, так что возобновить свои исследования ему удалось лишь в 1924 году по возвращении в Петроград. Несмотря на популярность тогда альтернативного пути — создания оптико-механического телевидения, Борис Леонидович считал его бесперспективным, утверждая, что задачу «дальновидения» удастся решить, лишь применяя электронные трубки как для передачи, так и для приема изображений.

Но где пророки в своем отечестве?.. Лучшие умы упорно создавали в столицах аппаратуру, работающую по механическому принципу развертки изображения. И все же первые последователи Розинга, одержимые идеей полностью электронного телевидения, обнаружились уже спустя год, осенью 25-го — на далекой окраине СССР, в Средней Азии…

...Мой отец, в прошлом царский офицер, активно участвовавший в создании Красной Армии, вернувшись с гражданской, где успел повоевать на Туркфронте с белоказаками Семиречья, басмачами Ферганской долины и даже с англичанами в Закаспии, редактировал тогда в Ташкенте всевозможную научно-популярную литературу. Кто только не приходил в Госиздат! Несметное, вспоминал часто папа, число пустых прожектеров тащило пуды своих завиральных опусов, тщась их издать.

Однако встречались в этом потоке люди и весьма дельные. Так они познакомились с лаборантом Среднеазиатского государственного университета (САГУ), талантливейшим изобретателем Борисом Грабовским, имевшим при этом лишь среднетехническое образование, и его друзьями-соратниками — инженером Виктором Поповым и преподавателем физики Николаем Пискуновым.

Насколько я знаю, эти энтузиасты так и не написали книжку, с идеей которой и приходили к отцу, — все их время и силы в условиях тогдашней острой нехватки материальных средств, вспомогательной аппаратуры и приборов поглощало практическое воплощение гениальной идеи профессора Розинга о полностью электронном телевидении, которым стал изобретенный ими «радиотелефот». Надо сказать, правительство Узбекистана поддерживало их и неплохо субсидировало исследования и эксперименты. Заказам для телевизионной установки была открыта «зеленая улица» на предприятиях и в лабораториях Ташкента. Их выполняли металлисты Ташкентского завода имени Ильича, специалисты из лабораторий университета, слесари мастерских Среднеазиатского округа связи. А знаменитую передающую трубку «телефота» делали на ленинградском заводе «Светлана».

И вот в конце июля 1928 года друзья-изобретатели пригласили моего отца среди нескольких других сочувствовавших им представителей ташкентской интеллигенции в здание округа связи. Передающую трубку они установили в одной комнате, а приемную — в соседней. И вскоре все обомлели...

В тот день специальная комиссия под председательством профессора САГУ Николая Златоврацкого записала в официальном протоколе, что 26 июля 1928 года в 13 часов утра был произведен опыт с приборами для передачи движущихся изображений на расстояние. На экране приемника появилось изображение человека, который снимал и надевал фуражку, брал в руки разные предметы. И хотя изображение было еще низкокачественным, все же в нем можно было узнать одного из изобретателей.

Правда, папа и другие свидетели того события, бывавшие в нашем доме уже при мне, в 50-х, да и сам Борис Павлович Грабовский, приезжавший из Фрунзе (ныне Бишкек), где он провел последние десятилетия своей жизни, вспоминали это немного иначе.

Первым изображением, ожившим на телеэкране, была рука Лиды Грабовской — жены Бориса, которая шевелила пальцами перед передающей трубкой в соседней комнате. Так что первый в мире след от руки человека на экране полностью электронной телевизионной системы, был именно женским.

Прошло чуть больше месяца, и 4 августа, несколько изменив схему, опыты повторили еще раз — на сей раз прямо в городской гуще. И вот на зеленоватом экране диаметром 12 сантиметров все увидели перекресток центральных ташкентских улиц — Ленина и Карла Маркса с идущими по ним прохожими и проезжавшим вдали по Самаркандской трамваем.

Но это было позже, а осенью 1925 года Грабовский с соавторами — Поповы и Пискуновым встретился в Ленинграде со своим кумиром — Борисом Розингом. Тот ясно увидел заметное отличие их изобретения от собственного проекта и не скрывал восхищения:

— Дорогие вы мои... Да вы сами-то понимаете, до чего додумались?!, — воскликнул он, выслушав троицу молодых изобретателей, как вспоминал сам Борис Грабовский.

В кабинет, где они сидели, заглядывала изумленная жена Розинга. Борис Львович, вообще-то не склонный к столь бурным проявлениям восторга, обнимал и целовал странных посетителей — смахивавшего на купца здоровяка, щеголеватого инженера и еще одного, утонувшего в огромных сапожищах.

— Завтра же патентовать!

И 9 ноября 1925 года в Комитет по делам изобретений и открытий СССР, находившимся тогда в Ленинграде, поступили описание и схема предложенной Грабовским конструкции. Три года в Комитете сверяли заявку со всем, что было сделано до тех пор в мировой технике в этой области, и только в 1928 году выдали патент на аппарат для электрической телескопии системы Грабовского, Пискунова и Попова. Проект радиотелефота, что особо отметил Розинг, давший на него одобрительное заключение, был составлен весьма тщательно и подробно.

А потом были те самые триумфальные первые ташкентские демонстрации настоящего телевидения «по Розингу», о которых я уже рассказывал. Однако изобретателям «телефота» в историю телевидения как его создатели, войти не удалось.

Когда они повезли свои приборы в Москву, чтобы показать ученым, чего достигли, случилась темная история. Следовавшая в багажном вагоне аппаратура прибыла в столицу вдрызг разбитой: одни осколки стекла да каркасы — и показывать оказалось нечего. Правда, благодаря поддержке председателя ЦИК УзССР — «всеузбекского старосты» Юлдаша Ахунбабаева, к которому обратились из столичного постпредства Узбекистана, спустя какое-то время приборы заново изготовили за валюту в Германии.

Но тут стали подозрительно стали волокитить чиновники от науки, «потерявшие» папки с документацией «телефота». А без документов ташкентских последователей Розинга они объявили чуть ли не аферистами и жуликами. Среди историков телевидения стойко держится предположение, что бесценные документы Грабовского попросту сбыли за границу.

А Борис Розинг вновь поддержать Грабовского уже не мог — он был репрессирован и жил в Архангельске, где умер в 1933 году. От всех этих бед Борис Павлович надолго слег, а потом и вообще благоразумно «сошел с дистанции». Радовался, что хоть остался жив: в 30-х под каток репрессий, помимо Розинга, попали почти все пионеры российского телевидения. И на этом «безрыбье» в его «отцы» выскочил в США пресловутый Зворыкин...

Борис Павлович тихо продолжал изобретательскую деятельностью в Киргизии, больше не заикаясь о своем злополучном «телефоте», но боль в душе не проходила. Помню, когда он впервые уже при моей жизни появился в нашем доме, кажется, в 1956 году, папа сказал мне:

— Помнишь, в прошлое воскресенье мы смотрели у тети Кати с дядей Мишей телевизор (тетка с мужем только что купили тогда КВН с огромной линзой, наполненной дистиллированной водой)? Так вот его изобрел Борис Павлович!

— Да нет! — выпалил я с детским простодушием. — Они же купили его в универмаге — я сам слышал!

Все засмеялись, а Борис Грабовский, тоже криво улыбнувшись, поник:

— Ну вот, пожалуйста: устами младенца глаголет истина…

Ну, и пусть энциклопедии признают «отцом» телевидения другого человека: Розинга и Грабовского до сих пор помнят и знают им цену — ведь на самом-то деле современное телевидение родилось ни в какой не в Америке, а в нашем с вами Отечестве — ровно сто лет назад.

Даже весьма смутно представляющие себе, кто такой Марк Твен, наверняка слышали его знаменитую фразу: «Нет ничего проще, чем бросить курить — я столько раз бросал!» Обычно тут раздаётся щенячий смех и запаливается от предыдущей очередная цигарка. Долго вот так вот смеялся и я, относясь к афоризму великого американца не иначе как к перлу его остроумия. А потом однажды вдумался и ахнул: да никакая же это не шутка, а готовый рецепт!

Не буду приписывать заядлому курильщику мистеру Клеменсу того, что, возможно, его всемирно известная маска по имени Твен в свою инвективу и не вкладывала. Так, выскажу лишь гипотезу, успешно, правда, проверенную на себе любимом.

Вот каков ход моих рассуждений с применением дедуктивного метода англичанина мистера Холмса. Не может ли такого быть, задался я однажды (давно, ещё в молодости!) мыслью, что, часто-часто бросая курить, можно опытным путём «вычислить» день, когда, потушив сигарету, к другим уже притрагиваться не захочется? Конечно, как и мистеру Холмсу, тут надо немного «шурупить» в науках. Всякий образованный человек понимает, что курение это лишь в социальном смысле вредная привычка. А с точки зрения «чистой» науки — обычная, неорганическая даже, химия.

Я очень не люблю брутальных рассуждений, что, мол, никакой имярек не мужик, коль скоро у него нет силы воли раз и навсегда покончить с курением. Сколько же на белом свете действительно мужественных, в самом деле отважных и без сомнения стойких представителей сильного пола, закомплексованных из-за этакой чепухи! Причём тут сила воли, если в организме идут непрерывные химические реакции, подчиняющиеся законам природы, а вовсе не общественной морали?! Неправда ли, это какая-то дремучая лысенковщина — пытаться «воспитывать», как известный мракобес «воспитывал» из овсюга культурный овёс, хрупкую физиологию своего родного, незаменимого и несменяемого организма?

Нет, я предпочитаю не испытывать его на излом, а конструктивно сотрудничать с ним — мне лично никогда не улыбалась участь знакомого лётчика-героя, который собрал в кулак силу воли, бросил курить — и следом бросил кони от инфаркта. Не правда ли, если альтернатива такова, то лучше уж пожить еще чуток со своей вредной привычкой (не напрягая ею, конечно, окружающих, — но это ведь так просто и обусловлено не привычками — мало ль у кого они какие, а паки и паки воспитанием)?

Обдумав так или примерно так проблему, я перешёл к опытам, азартно бросая курить по несколько раз в неделю. Брошу — и прислушиваюсь к себе. Нет, увы, и на сей раз привычно сосёт под ложечкой… Ну, что ж, не судьба — и закуриваю снова.

Эксперименты мои начались на исходе зимы 85-го, а 8-го августа, сказав себе накануне перед сном в тысячный раз, что «завязываю», я больше курить не захотел... Короче говоря, теперь я знаю, что ежегодно в этот день могу распрощаться с «вредной», если угодно, привычкой без всякой надсады для моих потрохов. Не знаю, как правильно это назвать: видимо, организму свойственны некие особые биоритмы, на пиках или спадах которых прерывание химической реакции с участием никотина никак не сказывается на её течении и результатах.

Конечно, всё это чистейший дилетантизм, но, по сравнению с зубодробительной практикой иных «целителей», совершенно безвредный. Во-первых, организм не истязается «воспитанием» деспотической волей, а во-вторых, — если разгаданное мной завещание мистера Клеменса эффекта и не даст, то уж никак не повредит!

Бросив впервые курить 8 августа 85-го года, я не притрагивался к сигаретам целых пять лет. О былом пристрастии мне напоминал лишь снившийся раз в месяц сон, будто кто-то из друзей настойчиво угощает меня какими-то диковинными сигаретами, привезёнными из-за кордона (дань эпохе — «железный занавес» ещё не пал); я долго отказываюсь, объясняя, что бросил курить, но потом малодушно сдаюсь и закуриваю. Тут я всегда просыпался с чувством отвращения к себе, но сразу же умиротворённо засыпал опять, осознав, что это всего лишь безвредный ночной кошмар…

Прошло пять лет, и в июне 90-го я вдруг почувствовал, что невыносимо хочу закурить — уже наяву. Колебался дня три, и всё это время испытывал своего рода «ломку». Поэтому снова пощадил собственный организм и поздно ночью спустился за сигаретами — благо тогда уже появились круглосуточные киоски. Мои родившиеся в ту пятилетку дети утром только разинули рты: они и не подозревали, что дым может идти и из их папы тоже…

Был и второй опыт, уже в разгар 90-х, когда я не курил три года — и тоже, как вы догадываетесь, бросил 8 августа, вот только год забылся. Мне кажется, совсем неплохо!

Вы спросите, — а сейчас? Сейчас я тоже не курю, но тут уж совсем фантастический случай.

На сей раз не я бросал курить, а скорее, курение само меня бросило. Выкурив 2 февраля 2003-го года последнюю сигарету из пачки, я, при мысли, что надо б сходить в лавочку за новыми, внезапно испытал столь сильное отвращение, что и сейчас ещё помню его сногсшибательный привкус во рту.

С тех пор меня как подменили. Мне теперь дико, как какому-то полинезийцу: как это можно совать в рот скрученную бумажку с толчёной травой, поджигать ее прямо у себя под носом и втягивать внутрь этот омерзительный дым. Впрочем, эзотерики ничего удивительного в этом не видят: 1-го февраля 3-го года, говорят они, началась эра Водолея, и человечество подвергается принудительной трансформации. «У вас это выразилось в том, — пояснили они мне буднично, — что вас улучшило путём избавления от курения».

Однако я отвлёкся. О «методе Жабского-Клеменса», как я его в шутку однажды назвал, я рассказывал многим, но над этим в России лишь от души потешались, как над сентенцией Марка Твена, с которой я начал свой физиодетектив. Иное дело — в Америке. Ещё в конце 90-х я написал подобную этой статью для газеты «Ньютон дэйли ньюс» (The Newton Daily News), выходящей в городе Ньютоне штата Айова (кстати, совсем неподалёку от родного Сэмюэлю Клеменсу штата Миссури), где я тогда регулярно печатался.

Статью опубликовали — и посыпались письма, обычные и электронные, от восторженных американов! Метод на себе испытали там многие и практически все вычислили свой собственный «мёртвый» день года, когда хоть курить бросай, хоть чего другое, что в себе не нравится, — всё нипочём. Поэтому, коль скоро нет пророков в своём отечестве, примите во внимание, что метод Жабского-Клеменса апробирован за границей, а значит полезен русским, как всё иностранное. Кто знает, может он там даже и запатентован каким-нибудь очередным оборотистым биллом гейтсом, который, нажив миллиарды на нашем с Марком Твеном «ноу-хау», станет вскоре писаться с большой буквы.