Михаил Решетников: «Мораль и нравственность не регулируются рынком»

— Вспоминаете ли вы прошедшее не в связи с событиями личной жизни? Если да, то что именно вспоминается из 50-х, 60-х, 70-х, 80-х, 90-х годов? К чему в прошлом больше тяготеет ваша душа?

— Вероятно, речь идет о событиях далеко выходящих за пределы личной жизни, но они все равно вторгались в нее и, естественно, обретали какой-то личный смысл. Из 50-х первое, что вспоминается: как плакала мать, узнав о смерти Сталина. В 60-х самое мощное впечатление — всенародное ликование и захлестывающее чувство национальной гордости в день полета Гагарина. Семидесятые никаких следов не оставили, кроме глубоко личных. 80-е — годы надежд и разочарований, связанных с перестройкой, утрата иллюзий о «самом лучшем» советском строе (у меня это случилась достаточно поздно — в 1986, уже через месяц после первой «командировки» в Афганистан). В 90-е — приватизация. Её авторы, отнюдь не безмозглые, провели ее именно в этом варианте. Главное, что при этом была утрачена традиционная общественная мораль и чрезвычайно важное для России стремление к социальной справедливости. Затем, конечно, путч 1991-го (я тогда был в команде Анатолия Собчака) и неожиданный повторный срок Президента Бориса Ельцина (1996 г.), который я также (уже как советник Администрации Президента и заместитель главного редактора газеты «Российские вести») обеспечивал.

Как видите, сильно отдифференцировать главные события прошедших лет от личной жизни не очень-то удается.

— К чему в прошлом больше тяготеет ваша душа?

— В прошлом осталось очень много из того, к чему тяготеет душа. Впрочем, как и того, чего она категорически не приемлет. Попробую перечислить, хотя не уверен, что смогу четко ранжировать по значимости эти утраты, но попробую: общественный оптимизм, яркие социальные образцы, более высокие стандарты государственной морали и общественной нравственности; уважение к честному труду, как единственному источнику социального и материального благополучия; высокий статус образованности и знаний. Преимущественно, все перечисленное — это моральные категории. А мораль и нравственность — это то, что не регулируется рынком. Скорее наоборот.

— Подпадали ль вы под чье-то человеческое влияние (в том числе и творческое или, если хотите, за исключением творческого) и насколько сильно?

— Самое большое человеческое влияния на меня оказали, безусловно, мои родители, привившие любовь к знаниям и труду, и понимание, что каждый человек на протяжении всей жизни участвует в бесконечном соревновании за хорошее мнение о себе. А что касается уже осмысленного жизненного пути, то здесь главными были: выдающийся невропатолог профессор Владимир Семенович Лобзин и академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, который и благославил меня на создание Института психоанализа. Их влияние чувствую до сих пор, хотя все они уже ушли в другой мир. Это были люди другого человеческого измерения. Я до них не дотягиваю.

— К чьему мнению вы сейчас прислушиваетесь? А к чьему и не хотели бы, да приходится?

— Чаще всего сейчас, хотя это, возможно, прозвучит излишне самоуверенно, прислушиваюсь к собственному мнению. Бывает, что жалею об этом, а бывает и наоборот. Но всегда стараюсь не идти против себя, даже если вроде бы приходится.

— С кем и с чем вы считаетесь — охотно; скрепя сердце; с отвращением, но деваться некуда?

— Обычно считаюсь с мнением жены и коллег, в компетентности которых уверен. Скрепя сердце выслушиваю заведомо примитивные рассуждения. От «некуда деваться» вынужден считаться с некоторым современными законами.

— Как вы преодолеваете одиночество? Или даже не пытаетесь его преодолеть? Если так, почему?

— Одиночество не является для меня проблемой. Поскольку большую часть жизни провожу в режиме «вынужденного общения», иногда даже скучаю по одиночеству.

— С какого времени вам стало интересней быть с собой, нежели с другими людьми?

— В общем-то «быть с собой» — очень неопределенное понятие. Быть только с собой можно и в толпе. Я всегда был, скорее, «кабинетным» человеком, несмотря на внешне иной имидж. Домашние уроки, еще в школе, обычно делал по 5-6 часов. Опыт показывает, что вы становитесь интересным для других не в результате просмотра одних и тех же программ по ТВ, а когда вы в одиночестве находите (у заслуживающих внимания авторов) или создаёте новое знание. Для меня «быть с собой» — значит: улучшать себя и готовиться к непохожести на большинство.

— Когда у вас была последняя любовь? Какая она, по вашему ощущению: последняя в жизни или будут еще?

— Последняя любовь еще длится. А что будет дальше — это всегда тайна. С годами начинаешь понимать, что и любовь, и дружба — это работа. Если ты хочешь сохранить свои душевные привязанности, «душа обязана трудиться».

— Многие люди в нашем возрасте — даже самые жизнелюбы — так или иначе, начинают прощание с жизнью? Как это происходит у вас?

— Хочется надеяться, что до прощания с жизнью еще далеко. Но, здесь все также не предсказуемо, как и в любви, и никто заранее не знает ни своего звездного, ни своего последнего часа. Было бы обидно успеть все, и потом тупо дожидаться, когда же Бог приберет тебя. Надеюсь всего не успеть.

— Есть ли еще что-то такое в жизни из ее явлений (не проявлений!), что вам пока не известно и неизведанно? Есть ли, другими словами, для вас в жизни что-то непознанное?

— Конечно, есть. Сама жизнь — вечная загадка. Я, еще будучи студентом-медиком (мой собеседник закончил Военно-медицинскую академию им. Кирова. — Прим. А.Ж.), как-то не очень верил в Дарвина и его теорию происхождение видов. Почему если материя вечна, сознание должно было появиться как-то вдруг, здесь и сейчас? Я принимаю то, что человек не вечен, и более того — уверен, что и Человечество не вечно. Но и признавая это, считаю, что жить нужно так, как будто перед тобой вечность.

— Что сейчас способно доставить вам настоящую радость, а что — огорчение и печаль?

— Прозвучит эгоистично, но настоящую радость ощущаю, когда удается что-то хорошее в профессиональной сфере. Огорчение и печаль — это в основном, когда что-то не ладится в семье или у детей. Но, уже знаю, что в жизни может быть все, включая то, что нельзя пережить, и с этим приходится жить. В моей последней книге «Психическая травма» даже допустил такую не слишком оптимистическую фразу: «Жизнь исходно травматична». Но пока мы живы — всегда есть надежда на лучшее. Хотя эту надежду нужно активно приближать, а не ждать «на печке», когда «снизойдет» та или иная благодать.

— Когда, по-вашему, заканчивается жизнь? В момент смерти? До неё? Когда-то после?

— Жизнь конкретной личности заканчивается тогда, когда умирает последний из тех, кто помнил о ней. Причем — неважно на каком уровне существует эта память: на мировом, государственном или на семейном. Но память должна быть обязательно, потому что, как писал великий мыслитель Чингиз Айтматов, если потомки ничего не будут знать о своих предках, то никто не будет стыдиться плохих поступков. К сожалению, именно в этом беспамятстве мы здорово «преуспели».

— В какое время года вам лучше работается? В какое время суток лучше думается?

— Лучше всего работается осенью и зимой. Мое время — это «дождем благоухающий вечер», а летом и весной вечера короткие.

— Какие предметы материального мира сейчас имеют для вас значение, а какие — нет?

— Материальный мир должен быть достаточно комфортным для работы и жизни. Я немного сибарит, люблю красивые вещи, вкусную еду, большие пространства, строгий порядок, хорошие книги. Хотел написать, что не имеют значения деньги, но это было бы неправдой, просто — я никогда не чувствовал себя бедным.

— По каким делам, по-вашему, вас запомнят все знакомые с вами люди, родные и близкие?

— Мне трудно и не хочется думать об этом. Применительно к жизни любого человека этот вопрос уместен только, когда о нем можно говорить в прошедшем времени. Это может быть только внешней оценкой.

— Когда вы поняли, что ваше дело не имеет абсолютной значимости в вашей жизни?

— Я этого до сих пор не понял. Мое дело по-прежнему значимо для меня и не завершено. И надеюсь, что я его так и не завершу. Познание — всегда неизвестность. И всякое новое знание начинается с разочарования знанием предшествующим. Я надеюсь ещё не раз разочароваться. Иначе было бы скучно жить.

«Санкт-Петербургский Курьер»,

7 сентября 2006 года.