Осколки прошлых лет

Режьте меня, четвертуйте — не люблю понятие «толерантность». Выросший на советском Востоке и самими условиями окружающей разноплеменной действительности взращенный интернационалистом, считаю это слово образчиком буржуазного ханжества.

В дневниках Льва Толстого некогда вычитал: «Еврея любить трудно, но нужно». Вот это и есть квинтэссенция толерантности. «Они» (неважно какой национальности!), само собой, никудышны, но «на людях» подобает делать вид, что и «они» — человеки.

Увы, нынешняя пропаганда учит нас (а главное, что многократно хуже, — молодежь!) такому вот двуличию. И учеба дает свои плоды.

Питерская «образованщина» внешне почти правдиво возмущается безнаказанностью бритоголовых, но, правда, и слышать ничего не желает о набирающем силу фашизме.

На этом фоне все явственней заговорили, что не резон забывать про баланс: «их», конечно, не стоит «мочить», это лишнее, но и «им» следует помнить, где, собственно, пребывают (мол, не в своей «чухломе»).

ПОТОМ НЕ РОПТАТЬ!

Коллега с тревогой рассказывает: ему частенько доводится слышать от людей вполне воспитанных и терпимых, что и их уж порой напрягает культурная специфика тех самых, кого публично приходится держать себе за равных. Словом, платой за нашу толерантность должно стать безусловное требование к «ним» уважать наше исконное и посконное.

О средствах пока молчат. Будет ли в обозримом будущем в «Пулкове» фейс-контроль, а на вокзалах — «прокрустово ложе» дресс-кода, доселе ничего не сообщается. Полагаю, «им» просто послан «месседж»: впредь, если кого «замочат», тот сам в этом и будет повинен — вследствие своего культурного несоответствия менталитету великого города. И чтобы соплеменники не роптали потом!

Параллельно народ исподволь приучается к тому, что жалеть следует только тех, кто на чистом вологодском и с непременной, по-питерски, котомкой (как здесь говорят — катулями. — Прим. сегодняшнее) через плечо. Прямо не говорится, иначе не толерантно, но в подсознание закладывается.

ГЕНЫ ПАССИОНАРНОСТИ

Странно, но мне такие вот интеллигенты печального образа не попадаются, как назло. С той бы дамочкой перевидаться, которую чернявые парни без зазрения обхамили. Или с исконной петербурженкой (ой ли?), которой чумазые пацаны беспардонно «тыкали» на рынке, а потом и вовсе послали по их тюркской матушке за излишнюю привередливость.

Ну, коль скоро не имею соответствующих знакомств, решил подставиться сам. И в минувшую субботу отправился на свой любимый Кузнечный рынок. Для жертвенности самое место! Торгуют практически одни таджики, и мне, русопяту с лица, быть нынче нравственно распяту, как хлопчику из Гринвич-Виллиджа в ухарском Бронксе.

Хожу. Вдыхаю ароматы «родных» овощей и фруктов — российские и закордонные давно уж не пахнут.

«Пожалуйста, подходите!» — зазывно кричат отовсюду плечистые парни, на которых, как прежде б сказали, пахать, а они тут барышничают, поигрывая утлыми ящиками с черешенкой. Киваю приветливо, проходя, но в какой то момент забываюсь и благодарю по-узбекски. (На азиатском базаре хоть ничего не покупай, но спасибо за приглашение скажи обязательно!) Они понимают: таджики с узбеками извечные соседи — и начинают уже наперебой приглашать к своим прилавкам на языке, который на Кузнечном обыденно не услышишь.

Все, чистота эксперимента бесповоротно нарушена! Белозубые улыбки, веселые подмигивания, азартные подначки. Кончается анемический питерский рынок и сквозь него — вот уж гены пассионарности! — властно проступает восточный базар.

МЕНТАЛИТЕТ-С

Восточный базар без дружелюбия ни на шаг! Базар — очаг мира, стабильности, душевного здоровья любого народа Востока. Кругом война — тут враждующие торгуются. За оградой насупленная озлобленность — тут состязание в острословии.

...Правильно мне скажут: мы же не в Ташкенте, а на Кузнечном — причем тут восточный базар?! Но неправильно по существу. Разве есть Кузнечный без улыбчивых черноглазых таджиков, без узбекской черешни в июне и винограда чарас — «бычий глаз» в ту же пору, что и на родине произрастания?

Глобализация пришла и к нам. И благодаря ей я среди Петербурга готовлю узбекские блюда уже не из худосочных российских овощей, а из настоящих. И тут без таджиков не обойдешься. Или «стерильный» Кузнечный с пасторальными старушечками в платочках, но без нынешнего фруктово-ягодного «диснейленда», или теперешний, изобильный, но с ребятами иной масти. Готов, тюбетейка моя прохудись, скрепя сердце поверить даже в этакое невероятие: кто то и нахамил — отцы, которые тут же всыпали б камчой (плетка такая, сродни нагайке), далеко, возраст психологически неустойчивый, к тому же ведь и не доценты, как правило. Да что таджики, их одногодки — здешние «генералы песчаных карьеров», тоже иной раз такое отколют, хоть святых выноси. Той же петербурженке-одувану место в автобусе не уступят. А восточные парни, хоть и пугающ, бывает, с голубоглазой непривычки, их антрацитовый зрак, уж непременно подскочат — менталитет-с...

ЗА ВСЁ «ХАДЖИ-МУРАТ» ОТВЕТИТ

Вот, скажут также, дался ему этот базар. Разве одним базаром жив Петербург?! А вон как громко голосят эти чернявые на улицах! Да еще и не разбери пойми, над чем по-своему гогочут — уж не над нами ли, такими столичными стильными штучками. Нехристи, прости Господи...

Ой, больно уж рискованно это — судить о «чужих» с кочки цивилизаторской миссии... Верно ведь, из песни слова не выкинешь: и над вами, столичными фифами, похихикивают нередко. И вас, господа хорошие, костерят по-своему почем зря.

Вы видите «их» у себя. Я, в силу обстоятельств, видел вас среди «них» и у «них». После ташкентского землетрясения приехали к нам строители со всего СССР, в том числе и из Ленинграда. Много доброго сделали: домов, проспектов, а также детей. После этой помощи в Ташкенте впервые в истории благородные (узбекские, русские и прочие) отцы стали опасаться вечерами за дочерей.

Или вот. Вы никогда не увидите узбека с закрученными вверх усами. Традиция, думаете? Да полноте! Память-ужас о Семене Буденном, порубавшем со своими конниками чуть не весь Бухарский эмират. К чему это, скажете? А вы перечитайте последний абзац «Хаджи-Мурата»...

«КУЛЬТУРНЫЙ ШОК»

Напоследок — реальная история, почти притча. Приезжаю впервые в Америку. Меня и коллег-журналистов встречает шустренькая профессорша, считающая, что все приезжие просто обязаны испытывать в ее стране культурный шок. «Мы, американцы, такие люди, такие люди!» — щебечет она в упоении. — «Да чем же особенные?» — недоумеваю. — «Вы и представить не можете: мы ежедневно принимаем душ!» — «И только?!» — «А что?» — «Но мы-то, — говорю, — принимаем его в день как минимум дважды». Куда она потом подевалась, до сих пор ней пойму. Видимо, пошла зализывать подраненную толерантность.

Что говорить — какие песни, такие — мы.

Напечатано летом 2006 года в газете «Санкт-Петербургский курьер».

Они сидят напротив друг друга. Два человека, имя одного из которых известно всей нашей стране и далеко за ее рубежами, а другого знают только товарищи. Оба они — ленинградцы, а встретились в Ташкенте. И свела их песня, которой посвятил всю свою жизнь замечательный советский композитор, лауреат Ленинской и Государственных премий, народный артист СССР Василий Павлович Соловьев-Седой и которую каждый день неизменно запевает то в строю, то на привале ротный запевала Виктор Филиппов.

...Почти тридцать лет назад и почти в такое же время (материал писался в конце сентября 1974 г. — Прим. авт.) в окопах на склонах маньчжурских сопок отец Виктора также вот негромко запевал «Споемте, друзья, ведь завтра в поход...». Фронтовые товарищи подтягивали, и куда только девались тогда и усталость, и боль ран, и горечь потери близких людей...

Теперь уже давно оползли, поросли горькой степной травой те окопы — и в Европе, и в Азии, — где из тысяч гармошек — верных солдатских спутниц — в короткие часы затишья перед боем по всем фронтам лились задушевные песни Соловьева-Седого. Вырос сын у полумальчишки-фронтовика. Сыну выпало в мирное время охранять свою Отчизну. А кроме того, он ротный запевала. Дружно подхватит рота, когда запоет Виктор Филиппов с детства знакомую «В путь!» или другую, смотря по обстоятельствам — у Соловьева-Седого песни на любой случай солдатской жизни есть. Хорошо их знает ефрейтор Филиппов. А теперь вот выпал случай самому встретиться и поговорить с композитором, в песнях которого вся жизнь и судьба солдата.

Василии Павлович рассказывает самому главному исполнителю своих песен, как началась его творческая дорога, приведшая к всенародному признанию:

— Закончил в тридцать пятом году Ленинградскую консерваторию, но уже к этому времени у меня появился серьезный интерес к сочинению песен. Наиболее удачными песнями консерваторской поры, на мой взгляд, оказались «О Ленине» и «Парад». Надо сказать, Витя, «Парад» — первая моя песня о военных и для воен-ных. С нее и началось мое песнетворчество для людей в военной форме. После окончания консерватории мною были написаны еще две военные песни: «Гибель Чапаева» и «Казачья кавалерийская».

А потом песен о солдатах и для солдат было еще немало. Особенно часто я обращался к ним в военные годы, когда песня была нужна бойцам не меньше, чем винтовка, и как можно скорее. На второй же день войны появилась песня «Играй, мой баян», а в августе мы с поэтом Чуркиным написали «Вечер на рейде». Первое исполнение ее состоялось только в марте 1942 года. Наша фронтовая концертная бригада приехала на передовую, но по несчастью заболел певец, который должен был спеть для солдат «Вечер на рейде». Ничего, конечно, не оставалось, как петь ее самому.

И Виктор тоже поет эту знакомую каждому человеку песню, поет ее вместе с друзьями.

— Василии Павлович, в строю, на марше вся, наверное, Советская Армия поет вашу знаменитую «В путь!». Расскажите немного об истории создания этой песни.

Соловьев-Седой задумывается. Вероятно, снова зазвучала в ушах эта песня, словно её действительно грянула разом вся армия.

— В период войны снимался фильм «Максим Перепелица». Я писал к нему музыку и подумывал включить и солдатскую песню. Вскоре она была написана, и в 1943 году под названием «Южно-Уральская» или «Гвардейская походная» исполнялась в Южно-Уральском округе. Помню, она очень понравилась командованию округа, и я получил тогда от него именной портсигар. Позднее меня попросили переделать ее так, чтобы могла петь вся армия. Но я не стал делать этого, а написал на основании предыдущей новую песню, и в 1953 году родилась та самая «В путь!», которая, как вы говорите, поется в строю и сейчас.

Поётся, Василий Павлович. Поется, потому что, хоть и мирное сейчас время, но все равно уходят в нелегкий путь солдаты, печатая строевым шагом короткое «В путь!», твердое, как удар каблука.

Но как бы ни был долог путь, и он, говорят, имеет конец. И только расположатся на отдых усталые солдаты, как откуда-нибудь обязательно послышится протяжная мелодия «Соловьёв».

— Как писалась эта песня? — Соловьев-Седой оживляется:

— А дело было вот как. В самом конце войны поэт Алексей Фатьянов, провоевавший все четыре года и дошедший тогда уже до венгерского города Секешвехервара, вдруг получил десятидневный отпуск за то, что первым ворвался на танке в этот город. Он, конечно, сразу же приехал в Москву и привез с собой стихотворения «Соловьи», «На солнечной поляночке» и «Ничего не говорила». За одно утро я написал на эти стихи музыку, и мы с Фатьяновым решили скорее проверить воздействие наших новых песен. Нам удалось собрать персонал гостиницы «Москва», в которой я жил в это время. Песни понравились, только одно критическое замечание сделал генерал Соколов, который тоже жил там. Он предложил во фразе — помните? — «Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят» поменять последнее слово на «солдат». Мы это замечание учли. А дальше? Песню запели, и у нее сложилась хорошая судьба.

БЛИЗИТСЯ 55-летие Великой Победы. Для очень большой (как бы уже и не большей!) части нашего народа это уже почти такая же абстрактная дата, как, скажем, 400-летие гибели Джордано Бруно. Личностное восприятие сокрушения фашистской Германии неумолимо уходит в прошлое. Печалиться на сей счет нелепо — время не остановишь, как и производимые им необратимые перемены в окружающей нас жизни. И в нас самих.

«Впрочем, песня не о том, а...»

По возрасту я отношусь к той части россиян, которые, говоря «война», имеют в виду одну-единственную — Великую Отечественную. И деля историю своей страны на «до войны» и «после», в качестве трагического «водораздела» держат в голове отнюдь не 79-й, предшествовавший вводу ограниченного контингента советских войск в Афганистан, и не 94-й, когда это чудо в перьях, Паша-«мерседес» зафуговал в новогоднюю ночь новобранцев на танках брать Грозный.

Терзаться по гроб жизни вопросом, отчего и зачем их с упорством, достойным лучшего применения, бросала в мясорубку неправедных войн «Родина-уродина», — удел, главным образом, «афганского» и «чеченского» поколений. Наше же, послевоенное, «локальные конфликты» коснулись точечно, вскользь, если не брать в расчет детей моих годков, положенных на Кавказе за химерическую «целостность России».

Но, боюсь, у двадцати-, тридцати- и сорокалетних концы так никогда и не сойдутся с концами, если мы, кому вскоре перевалит на шестой десяток, не найдем ответа на вопрос, занозой сидящий у меня в мозгу почитай чуть ли не всю сознательную жизнь.

Прежде задать его публично — или, лучше сказать, публично задаться им самому — все никак не подворачивался случай. Да и потом больно уж это тонкая материя, чтобы касаться её походя, приуроченно. Но дальше тянуть некуда — впору и опоздать.

А ВОПРОС стоит так: почему миллионы и миллионы фронтовиков и тружеников тыла, сломивших, не считаясь ни с какими жертвами, хребет фашистскому зверю, растеряли всю свою отвагу и мужество, когда, одолев его, сызнова попали в капкан сталинского рабовладельчества?

А ведь отечественная история помнит иные примеры. После победы над Наполеоном гордые русские люди, повидав европейские свободы — эти реальные плоды просвещения, не захотели и далее мириться с постыдным крепостничеством. Создались тайные общества, а там грянуло и 14 декабря. Конечно настоящих, как теперь бы сказали, активистов того «возмущения» оказалось уж очень немного — все уместились на Сенатской площади. Но сердцем сочувствовавших идее уничтожения абсолютистского самодержавия было едва ли меньше пол-России (и это только в дворянской среде!). Оттого-то российские верхи больше с тех пор уже никогда спокойно и не жили, пока их окончательно не истолок в своей ступе Октябрь.

А после девятьсот сорок пятого былые храбрецы оказались, как это ни горько звучит, наихудшими конформистами (Солженицын не в счет!). Именно их подвигом, их доблестью был «армирован», с их молчаливого согласия, а то и под медалезвонный «одобрямс», едва поколебленный ХХ съездом сталинизм, доживший, в основных своих чертах, до того самого дня, когда я с болью пишу, а вы с досадой читаете эти строки, и обещающий скорую реинкарнацию в неумолимо наползающей на Россию путинщине.

Недавно где-то читал, что молодые актеры, приглашенные к экранизации «Капитанской дочки», сами поголовно «первоисточник» и в руках не держали. У выпускников советских школ с образованностью было получше, но все равно не зря же Александр Исаевич зло обзывает нашу интеллигенцию «образованщиной». Знаниями головенки напичканы (иначе как бы создали бессмертную славу американского «Майкрософта»?!), а сердца духовной «начинкой» («Береги платье снову, а честь — смолоду» — из ее числа) обойдены.

Таков век. С его «утра» и до «звездной полночи до самой» ломали голову над расщеплением атомного ядра, покорением космоса, созданием глобальной информационной сети, озабочиваясь в промежутках то «красным», то «коричневым» мировым господством. Потому что считали, что думают о главном из главного — о жизни.

«Самое дорогое у человека это жизнь...», — услужливо подшептало слепнущему Николаю Островскому затухающее мироощущение юркий императивчик, подхваченный и раззвоненный сталинской пропагандой. И за «железным занавесом» — не лучше. И там человеческое сознание прессовалось плотским, конечным, неповторяющимся и неповторимым. Оно и доконало нас и век.

А в том, в девятнадцатом, радели о чести. О странной неосязаемой субстанции, без которой хоть в петлю — при всех биологических благополучиях. И потому «Я был бы с ними, государь» сказал в жарко натопленной приемной Большого Кремлевского дворца выдернутый вдруг из Михайловского Пушкин. А юные Герцен и Огарев отправились на Воробьевы горы давать друг другу аннибалову клятву.

Я ведь совсем не о вине ветеранов! Винить кого-либо вообще неблагородно. С ними, спасителями нашими, случилась ужасная беда — они родились в двадцатом веке и в этом же веке умрут, сколько ни проживи. Но будем же извлекать уроки из трагедии своих отцов. И стараться, родившись в двадцатом веке и вступая в двадцать первый, умирать все ж таки в девятнадцатом.

Александр ЖАБСКИЙ.

Опубликовано в газете «Ростовский двор» в мае 2000 г. под рубрикой «Экология души».

Есть такой «бородатый» анекдот, который мне страшно нравится. Топает вразвалку по улице небритый детина и несет на плече топор. «Мужик, где взял?» — догоняет его бдительный прохожий. В ответ — только сопение. «Мужик, где, грю, топор взял?!» — не унимается тот, хватая его за руку. Детина продолжает отмалчиваться, лишь ускоряет шаг. Вскоре они переходят на бег, а когда оказываются в глухом тупике, детина оборачивается и, перекладывая топор с одного плеча на другое, от чего бдительного берет оторопь, обдает его перегаром: «Где взял, да где взял... Купил!»

Один мой коллега, не будем показывать пальцем, но это Виктор Черкасов, пол-лета и треть осени гнал меня по жизни вопросом: «Напишешь, есть в Волгодонске «средний класс» или нет?» Как ни встретимся, одна и та же песня: «Так есть ли у нас «средний класс»? Напиши!» Даже посредников подсылал! Дался же он ему...

Наконец, донял, я в сердцах включил компьютер и вот, проламывая клавиши, пишу «urbi et orbi»: теперь нету!

А чтобы дошлый Виктор Васильевич не вздумал еще и допытываться, как это понимать — «теперь», придется-таки написать все же что-нибудь посерьезнее, хотя лично я, сказать честно, с удовольствием ограничился бы и рассказанным анекдотом.

«Средний класс», по расхожему мнению, это люди, которые не роскошествуют и не бедствуют, — те, кому вполне хватает на жизнь того, что получают за труды. Жизнь же при этом подразумевается «западная» — с ее изобилием дешевой еды и недорогого, но добротного ширпотреба.

Однако придуманной нами так сказать «среднезападной» жизни в природе не существует. Американские «белые воротнички» — служащие, медики, адвокаты, ученые, а также военные, люди культуры, мелкие бизнесмены имеют гораздо большие материальные возможности, нежели их «братья по классу» в Латинской Америке, Азии и даже Европе. Как сто с лишним лет Британская империя смогла, за счет ограбления колоний, создать прослойку «рабочей аристократии», сбившую лейбористское движение с пути истинного, так и нынешний заокеанский «пуп земли» сумел довести до ожирения тамошнюю «образованщину», направо и налево торгуя зеленой бумагой с портретами своих президентов.

И все же, при всем несходстве достатков, в «цивилизованном мире» «средний класс» присутствует повсеместно. Общим внешним признаком для него остается доступность большинства благ, создаваемых обществом, — в обмен на высококвалифицированный труд.

Улавливаете нечто до боли знакомое? Ну, конечно — овеществленная «формула» оплеванного нами по глупости социализма: «от каждого по способностям — каждому по труду»! Ее воплощение и приводит, со всей исторической неизбежностью, к эволюционному появлению «среднего класса» — основной массы общества, лишь на периферии которого все еще сохраняются рудименты богатства и атавизмы бедности.

А у нас — оглядимся вокруг? Нет, у нас тоже, не исключая и Волгодонска, водятся люди сытые и довольные, живущие при этом «на свои». Но о каком «среднем классе» в общепринятом понимании может быть речь, если он жмется к «обочине» общества, а на его «магистралях» — сплошь голь перекатная?!

Но может, он зарождается? Тоже химера.

В отличие от классов эксплуататорских и эксплуатируемых, «средний класс» — в действительности, никакой не класс, а весьма разношерстный по своей внутренней структуре общественный слой, элемент социальной стратификации. По классическому ленинскому определению, классы это большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают.

Как нетрудно заметить, средний слой общества не отвечает этому определению. Прежде всего, потому, что, в отличие от классов, этот слой, лукаво называемый теперь у нас на западный манер «средним классом», экономически, социально, политически и идейно не представляет единого целого. Он вбирает в себя мелкие классы и социальные группы, занимающие промежуточное положение в обществе.

Еще Маркс указывал на наличие при капитализме «средних классов, стоящих посредине между рабочими, с одной стороны, капиталистами и земельными собственниками, с другой...»

Отчасти это трудящиеся-собственники — фермеры, мелкие торговцы, представители малого бизнеса. Они хотя и владеют какой-никакой частной собственностью, но живут преимущественно за счет собственного труда, а не эксплуатации чужого.

В отличие от них, интеллигенция и служащие — не собственники. Они трудящиеся в «чистом» виде — наемные работники, подобно рабочим. Но при этом, в отличие от рабочих, не производят прибавочной стоимости, а живут за счет дохода. Да к тому же, занимают особое место в общественном разделении труда — занимаются трудом умственным.

Нынче на Западе этих людей, повторюсь, большинство — так уж сложилось. Но в России, помимо мегаполисов, поди еще отыщи интеллигентов и служащих, более-менее сносно живущих за счет своего дохода. Не живут — существуют, да и то абы как! И в Волгодонске, разумеется, тоже. И в силу этого и экономически, и социально, и политически, да и идейно они куда ближе к люмпенам, деклассированным элементам, чем к рабочим или богатеям.

Остается малый и средний бизнес. Но разве он социально-экономически хоть как-то заметен? Затурканный рэкетом и чиновьем (что в сущности одно и то же), он даже на одиннадцатом году российского неокапитализма смотрится этаким экзотическим попугаем посреди дикой сибирской тайги.

Но даже и это не самое главное. Средний слой, или, если уж так хочется, «средний класс», существует и обнимает большую часть населения только в устойчивом обществе. В нестабильном же он «сыплется», как снег с деревьев, если потрясешь, и осколки его разлетаются беспрерывно — больше частью обрушиваясь в бездну нищеты и лишь крайне редко воспаряя в эмпиреи нуворишей.

Все это на наших собственных глазах происходит изо дня в день. Но те, кто постарше, помнят, что в нашем бытии бывало и иначе. Еще не так давно мы жили в обществе, где, пусть причудливо и не безболезненно, ценой неисчислимых жертв сформировался настоящий средний класс, который назывался советским народом. Советские люди составляли стабильное общество, избавленное от социальных потрясений, имели общее место в социалистическом общественном производстве, совместно владели средствами производства, почти не отличались способами получения и размерами доли общественного богатства.

Кому-то эта мысль, может, и покажется смешной. Нашел-де тоже «средний класс», который не летал «оттягиваться» на Кипр и «колбасился» только в колбасных очередях!

Ну да, тот средний класс, по меркам Запада, был небогат. Но ведь богатство — дело наживное. Я помню 50-е, когда мои родители хранили колбасу и сыр в авоськах за окном. Но прошло десять лет, и в домах завелись холодильники, чтобы купить которые, бегали в магазин на переклички. А в 70-х они уже были у всех, а на черно-белые телевизоры даже начали снижать цены и «копейка» стала действительно народным автомобилем. А накануне «перестройки» мы уже «объелись» отечественных «стенок» и гонялись за импортными. И все эти десятилетия ежегодно летали и ездили в отпуска, часто виделись с родственниками, где те бы ни жили, тратили на санатории и дома отдыха сущие гроши, не вылезали с болгарских Золотых песков. Нашим девизом, причем для всех и каждого, как у того «Союза меча и орала», было «всегда!»

Так что «средний класс» для нас, братцы, — воспоминание о будущем. Того, до которого мы с вами вряд ли доживем...

Александр ЖАБСКИЙ.

Опубликовано в октябре 2003 г. в газете «Вечерний Волгодонск».

Доктор исторических наук, заведующий отделом славяно-финской археологии Института истории материальной культуры в Санкт-Петербурге, заслуженный деятель науки России Анатолий Кирпичников в общении очень прост. Но это не должно никого обманывать. Общаться с ним «запросто», для людей, понимающих что к чему в исторической науке, такое же чудо и счастье, как накоротке побеседовать, скажем, с Евгением Тарле, Алексеем Окладниковым или Милицей Нечкиной. А если вглубь времен — с Татищевым или Ключевским. А если вышагнуть за пределы России и даже христианской эры — с Тацитом или Страбоном.

Убежден, прочитав это, Анатолий Николаевич немало повеселится, а то и, чего доброго, отчитает за святотатство. Стерплю. Ибо мне все же хочется, чтобы читатель осознал: наряду, а часто — рядом с сонмом ученых мужей, бесконечно интерпретирующих чужие находки, всегда есть, жаль только, очень маленькая, когорта современников, которые докапываются до неизведанного сами. Как Жорес Алферов. Как Наталья Бехтерева. И как Анатолий Кирпичников, который руководит археологической экспедицией в Старой Ладоге.

Мы стояли на жарком ветру у самого обреза глубокого раскопа, где археологические экспедиции, уже четвертое десятилетие сменяющие друг друга, ищут объективные материальные подтверждения летописным, а потому — субъективным свидетельствам, «откуда есть пошла Русская земля». Будь с нами третьим Ломоносов, чинного разговора, конечно, не вышло бы — Михайло Васильевич от одного только имени «Рюрик» в неистовство приходил, а Анатолий Николаевич самого известного в нашей местности викинга не только поминает, но и подчеркнуто отдает ему должное.

— Очень часто говорят, — задиристо чеканит он, то ли досадуя, то ли насмешничая, — что это возрождение «норманнской теории», унижение российского государства. «Как же так, мы сами не могли собой управлять?! Это легенда в летописи...» А на самом деле это мудрость славян, которые пригласили Рюрика, скандинавского выходца, чтобы он своими военными приемами отражал разбойничьи набеги скандинавов на Ладогу. Тогда же, в VIII, IX и X веках, была эпоха викингов, державших в страхе пол-Европы.

— Кто же все-таки эта личность, которая до сих пор ссорит историков?

— Приезжают академические чины и возмущаются: «Что ты такое говоришь?! Ты должен сказать: Рюрик — русский человек!». А я не могу этого сказать, потому что он никогда русским не был. Он скандинав, в летописи же сказано: из-за моря приехал. Или, в крайнем случае, полуславянин.

— То есть это уже какая-то «норманнская теория» навыворот?

— Да при чем вообще тут это?! У нас же колоссальные связи были — славянская душа такая — со всем миром. Мы были открыты Востоку и Западу всегда — это только XX век нас с ними разъединил. В жилах у каждого из нас норманнской крови хоть по 2-3 капли, да течет. Почему у нас такая талантливая нация? Да потому, что мы впитали кровь Востока и Запада. Мы унаследовали потрясающую культуру и потрясающие совершенно генетические связи со всем миром. Мы только в силу нелепых каких-то обстоятельств живем хуже, чем могли бы жить. Но, будем надеяться, что это не вечно, и у нас появятся мудрые замечательные руководители — это точно абсолютно! И мы всегда будем вспоминать становление Ладоги, других первых городов России с немалым трепетом, потому что тогда завязывался узел наших великих будущих дел.

— Как далеко продвинулись раскопки?

— Мы уже на глубине пяти с половиной или шести метров. Достигли, что очень важно, культурного слоя 60-70-х годов IX века. Такого четкого слоя, как в этой мокрой земле, где не гниют древесина, ткань, кожа, войлок, фетр, нет нигде — ни в России, ни за рубежом. А в Ладоге сохранились замечательные слои первых веков нашей городской цивилизации. Ладога ведь основана в середине VIII века. Это древнейший город Балтийской, да и вообще Восточной Европы.

— А не было ль перерывов в накоплении культурных слоев?

— Нет! С тех пор шло их постоянное и равномерное накопление — примерно по одному сантиметру в год. В 862 году, как известно, в Ладогу пришел Рюрик, и с тех пор она стала столицей — пусть, кратковременно — российского государства — нового образования в Европе.

— Скажите, а как относятся российские историки вашего масштаба к подобным категорическим утверждениям?

— В основном, согласны. Возражают только против «столичности» Ладоги. Но я же и не говорю, что она была столицей полноценной, причем России в современном понимании. И все же именно отсюда берут начало и династия Рюриковичей, и развитие международной торговли, и мощный всплеск ремесла. Предпосылки государственности имелись и прежде, но приход Рюрика, безусловно, вывел нашу страну на широкий международный круг балтийских и евразийских связей.

— Вы так вдохновенно об этом говорите, словно видите «дела давно минувших дней» своими глазами...

— Это сейчас Ладога — поселок, затерянный в глубине российских просторов. А тысячу лет тому назад это был передовой, самый северный город и порт России — ведь Петербурга-то не было! И он находился на средостении великих водных магистральных путей: из «варяг в арабы» — днепровского пути в Византию и великого волжского пути в Иран и Ирак. Сколько этносов тут жило! В основном, конечно, славяне; потом присоединились скандинавы, А так и финны, и арабы, и фризы (нынешние голландцы), и саксы, и другие народы.

— Как же они уживались? Люди разных национальностей и теперь не больно-то ладят.

— Международная торговля делала чудеса! Она создавала поистине новые структуры. Мы только сейчас узнали об этом. Межэтнический мир дает замечательный выход экономических возможностей. Нам бы поучиться тому, что тысячу лет назад было обычным делом в Ладоге. Они прекрасно поняли, эти люди, что торговать можно с прибылью только тогда, когда будет мир. Нет, войны, конечно, случались, но тогда преобладало экономическое развитие, связанное с какой-то определенной договоренностью. И Рюрик, заметьте, не просто так приехал, а заключил со славянами договор о своем вхождении сюда в качестве властителя.

Эти бурные события совпали с первыми веками существования Ладоги. Их мы здесь и копаем. Волнующий момент проникновения! Ни в одной же летописи не прочитаешь, как тогда жили и чем занимались славяне, какой у них был быт, потому что и летописи-то тогда еще не писались! Так что только сейчас мы проникаем в эту таинственную историю.

— Что ж вы нынче рассчитываете найти?

— Мы ожидаем немало находок. В прошлом году откопали замечательные жилища-мастерские. Чем занимались горожане? Не землепашеством! Они были ремесленниками и жили в тех же домах, где располагались их мастерские. Производили разные украшения: из кости, янтаря — привозного из Прибалтики. Из стекла делали бусы. Существовало и литье: отливали красивые украшения, в том числе и скандинавского облика. Особо не выбирали, что мастерить. Делали все, что находило тогда сбыт, — это очень нам теперь психологически понятно. Причем, местное производство действовало не хуже, чем в Скандинавии. Да, следовали скандинавским образцам, но вырабатывали именно славянские вещи. Кроме того, здесь был лучший рынок мехов того времени. Свои и скандинавские купцы скупали меха и везли на Восток. Зачем? Чтобы получить наибольшую драгоценность того времени — исламские серебряные монеты, ведь серебряных рудников в Европе тогда еще не было. Их затем мешками везли в Ладогу и в Европу.

— Выходит, торговля, как ей и положено, отличалась разнообразием?

— Было огромное евразийское торговое кругообращение. Это можно понять только современному человеку. Мы сейчас торгуем со всем миром. Но межэтнический мир существовал еще тысячу лет назад, и в нем велась колоссальная международная торговля! Но история ничему не учит... К сожалению, мы только спустя тысячелетие приходим опять к той модели, которая была выработана в далекой древности.

— И все-таки какие именно находки вы считаете более вероятными?

— Возможны монеты. Возможны украшения. Простые бытовые вещи — топоры, ножи, керамика, посуда — все, что угодно.

— А оружие?

— И оружие есть! Есть наконечники стрел. Славянские авторы писали, что славяне наступали на византийские легионы, осыпая их дротиками, — так мы нашли и дротики — сейчас, вот только что! Конечно, сквозь землю мы не видим, но Ладога никогда не подводила нас. Она всегда отдает археологам самые удивительные вещи и постройки.

— Наконец-то разговор повернулся так, что уместно спросить, кто вам помогает в нынешним полевом сезоне.

— В этом году раскопки идут с участием — это я хочу особо подчеркнуть! — суворовского военного училища МВД России, Ленинградского областного государственного университета, Санкт-Петербургского государственного университета, соотечественников, приехавших из Финляндии, Эстонии, Латвии и Литвы. Приедут даже два студента из университета города Тронхейма, из Норвегии. Так что экспедиция приобретает международный характер. И это правильно: культура Ладоги первых веков русской государственности была фактически международной. Так что у нас своеобразная международная экспедиция, школа-лагерь.

— И работы, я полагаю, хватит всем, поскольку раскопано не так уж много?

— Только три процента культурного слоя, а он раскинулся на пятнадцать гектаров вдоль Волхова. Это фактически кладовая культуры России и всей Европы, потому что здесь велась оживленная торговля, сюда отовсюду везли разные вещи. Мы фактически стоим на подземном невостребованном музее! Дети наших детей еще тут будут копать. И при этом мы уже отдали в местный музей тридцать тысяч находок! К сожалению, процентов десять только выставлено... Поэтому оценить до конца открывшееся историкам широкая публика все еще не может.

— Коль сквозь землю, как вы говорите, археологи не видят, то, вероятно, вами используются на раскопках какие-то современные технические средства?

— Современные технические средства мы используем для того, чтобы оборонить себя от «черных» археологов. Мы используем металлоискатели. И они к нам с такими же приезжают, когда нас здесь нету. Для того, чтобы обезопасить себя от них, мы насыпаем сверху гвозди и фольгу, и тогда создается сплошной фон. Я горжусь этой новацией. Приезжайте, разбойнички, но что вы тут найдете? Ничего и никогда — сплошной фон!

— А не могут ли, Анатолий Николаевич, в ходе дальнейших раскопок обнаружиться более древние культурные слои?

— Что касается более древних времен, то это под вопросом. Но у нас есть много странных сигналов из-под земли...

— Да что вы говорите?!

— ...Эти странные сигналы — какие-то архаические вещи, которые относятся к VII веку! Так что есть вероятность, что в Ладоге «пятна жизни» существовали кое-где еще тогда — но вот где точно, пока не ясно. Мы постепенно понижаемся, берем каждый год спилы древесины. Не гарантирую, что в этом году дойдем до материка, потому что до него как-никак метра полтора, но не исключено, что время поселения здесь славян и иных народов может оказаться более древним, чем пока представляется. Повторяю: не исключено! Хотя еще раз обращаю ваше внимание: даже то, что творилось тут в середине VIII века — абсолютная загадка: никто толком ничего не знает! Это же было еще до Рюрика и летописей. Так что, может быть, мы здесь, в этой точке нашей страны, и добудем сведения о самых ранних вехах ее истории.

— Меня давно волнует вопрос, могут ли быть в принципе найдены хоть какие-то архивы Рюрика, чтобы в руках у историков наконец-то появились косвенные подтверждения не очень все-таки надежным летописным сведениям?

— Дайте срок, мы найдем эти архивы!

— Как, по вашему, они выглядят? Книг ведь тогда не писали. Дощатые, глиняные, свинцовые?

— Это могли бы быть пергаментные листы или записи на бересте. Берестяных грамот древнее новгородских пока не найдено, так как славянская письменность появилась намного позже. Но однако и здесь встречаются письмена. Рунические — на луках.

— И они поддаются расшифровке?

— Есть с десяток расшифровок этих надписей. Но толком никто не знает, что там — они же магические, а потому слишком загадочные. Как загадочна и вся наша история тех очень далеких от нас времен...

Александр ЖАБСКИЙ.

Опубликовано в еженедельнике «Санкт-Петербургский курьер» № 32 от 4 августа 2005 г. под рубрикой «Взгляд».