Борис Моисеев: «Жизнь так и осталась загадкой»

— Вспоминаете ли вы прошедшее не в связи с событиями личной жизни? Если да, то что именно вспоминается из 50-х, 60-х, 70-х, 80-х, 90-х годов?

— Я постараюсь назвать по одному событию каждой эпохи, но это те события, которые действительно во многом перевернули мое мировоззрение и сознание. Если говорить о 50-х, то это, конечно же, Международный фестиваль молодежи и студентов. Я сам это событие помню смутно, ввиду своего уж совсем юного возраста: мне было лет 5, да и жил я тогда далеко-далеко от «Златоглавой», но даже в начале 60-х, когда я уже после школы переехал в Минск, то в народе ходили легенды об этом фестивале. Самый нелепый слух был, что приезжал сам Элвис. И кто-то, дескать, его видел собственными глазами. В любом случае, после этого события мы по-другому взглянули на западный мир, стали хоть на шаг ближе. Для нас открылась западная музыка, которая в 60-х и подарила нам «Биттлз». Это был, конечно, для меня шок, 60-е прошли для меня под знаком «Биттлз» и, конечно же, Гагарина. Если говорить о 70-х, то ни с чем, кроме застоя и унылой физиономии Брежнева, у меня они не ассоциируются. Возможно, отчасти из-за этого я и переехал в Литву, там дышать было свободнее. Самая сильная эмоция 80-х, это, конечно же, антиалкогольная кампания. Да перестройка, гласность, все это, конечно грандиозно и громогласно, но народ не менее волновал вопрос: «где достать?». 90-е годы с чем только у меня не ассоциируются. Начиная с «развала» и «обстрела» и кончая «дефолтами».

— К чему в прошлом больше тяготеет ваша душа?

— Она тяготеет, к родным местам. Тем уголкам детства, которые уже никогда больше не увидишь такими, какими они были. Я тяготею к той душевности страны, которая утрачена. Путь не все у нас было ладно, но человек человеку действительно был товарищем, другом.

— Подпадали ль вы под чье-то человеческое влияние (в том числе и творческое или, если хотите, за исключением творческого) и насколько сильно?

— Таких людей действительно было много. И без их участия в моей судьбе я бы, наверное, и не стал собой, как бы странно это ни звучало. Особо отметил бы Аллу Пугачеву. Оказаться с ней в те времена на фестивале в Сан-Ремо — это сверхдостижение. Алла ведь гениальный стратег, и она многому научила и меня. Во многом это было даже не столько влияние с её стороны, сколько взаимная энергетическая подзарядка, подпитка.

— К чьёму мнению вы сейчас прислушиваетесь? А к чьёму и не хотели бы, да приходится?

— Прислушиваюсь к мнению друзей. К мнению зрителей, к мнению прессы, но поступаю в итоге, как решаю сам. А для диалога я открыт. Я терпим к критике. Критика — стимул прогресса. Нет таких людей, мнение которых мне безразлично. Истинность взглядов, слов не зависит от возраста, образования человека. Это просто взгляд с разной перспективы.

— С кем и с чем вы считаетесь: охотно; скрепя сердце; с отвращением, но деваться некуда?

— С мнением окружающих я считаюсь охотно, с жестокостью нашего мира, жизни я считаюсь, скрепя сердце. А отвращение это плохое чувство. Оно означает, что человек отторгает что-либо, не пытаясь понять. Это чувство поверхностно. Я стараюсь смотреть глубже. Грань между красотой и уродством очень относительна. Я сторонюсь таких чувств как «отвращение». Я хочу принимать, а не отвращать от себя.

— Как вы преодолеваете одиночество? Или даже не пытаетесь его преодолеть? Если так, почему?

— Я для себя раз и навсегда разделил понятия одиночество и уединение. С одной стороны я не одинок, всю мою жизнь меня окружали замечательные, талантливые, любящие люди. Я любил и был любим, но с другой стороны всегда чувствовал и чувствую, что проклятие истинного художника - творческое одиночество. С этим я живу. В этом моя сила и моя слабость. Спасение только в любви.

— С какого времени вам стало интересней быть с собой, нежели с другими людьми?

—Думаю, с самого рождения. Именно поэтому я долго преодолевал свою интравертность, искал путь, ключик к окружающим меня людям. Сейчас я жертвую собой ради моего слушателя, я душу собственное «я» и отдаю себя публике без остатка, без каких либо комплексов.

— Когда у вас была последняя любовь? Какая она, по вашему ощущению: последняя в жизни или будут еще?

— Понимаете, у меня каждая любовь по ощущению последняя. Чувство охватывает тебя настолько, что кажется, после него, вне этого чувства нет ничего. Мир, жизнь замирает. Но любовь, конечно, была, есть и будет. Она вечна, она не может быть последней. Любовь всегда первая. Каждый раз как в первый.

— Многие люди в нашем возрасте — даже самые жизнелюбы — так или иначе, начинают прощание с жизнью? Как это происходит у вас?

— Боже упаси мне прощаться с жизнью. У меня, наоборот, с каждым годом возникает чувство возвращения детства. Я добился определенной внутренней свободы, социальной свободы и могу ни в чем себе не отказывать. Поэтому жить-то надо на «полную катушку». Какие тут прощания?! Здравствуй, Жизнь!

— Есть ли еще что-то такое в жизни из ее явлений (не проявлений!), что вам пока не известно и неизведанно? Есть ли, другими словами, для вас в жизни что-то непознанное?

— Наверное, сама жизнь так и осталась загадкой. Я могу только предполагать. Кто я? Зачем я? Что я дал этому миру? Но точных ответов я не знаю. К счастью я достиг состояния, когда могу быть на «ты» с жизнью, я могу восторгаться каждым новым днем. У меня есть возможность и время размышлять над этим и искать эти ответы.

— Что сейчас способно доставить вам настоящую радость, а что — огорчение и печаль?

— Думаю, что близкий, любимый человек. Перед ним ты наиболее беззащитен. Любовь всегда несет в себе и печаль и радость, и смех и слезы одновременно. От других ты можешь спрятаться, надеть маску, сделать вид, что ты «оловянный солдатик», что тебе все нипочем, а вот чувства к любимому человеку и их проявления самые сильные какими бы они не были, радостными или печальными.

— Когда, по-вашему, заканчивается жизнь? В момент смерти? До неё? Когда-то после?

— Мне кажется, жизнь заканчивается у каждого человека по-разному. Кто-то остается жить вечно. Вот посмотрите, Высоцкий, Пушкин. Они живее всех живых. А есть и обратные примеры, когда человек еще при жизни становится «ходячим трупом». Таких людей еще больше, но не будем о них. Не хочу их называть.

— В какое время года вам лучше работается? В какое время суток лучше думается?

— Думается определенно лучше всего ночью. Просто мозг начинает использовать какие-то иные ресурсы. Твой разум выходит за грань. Ты смотришь на мир и на самого себя другими глазами. Поэтому ночь лучшее время для творчества, как впрочем, и для любви. Что касается времени года, то оно имеет для меня не очень существенное значение. Я могу работать «и в жару и в стужу».

— Какие предметы материального мира сейчас имеют для вас значение, а какие — нет?

— Сейчас у меня создается ощущение, что предметы материального мира вообще перестали значить для меня что-либо. Но я борюсь с этим чувством. Оно иллюзорно. Я не замечаю этих вещей просто, потому что привык к ним, привык к тому комфорту, который они дарят. А что будет, если я лишусь всего этого? Наверно я стану думать иначе.

— По каким делам, по-вашему, вас запомнят: все; знакомые с вами люди; ваши родные и близкие?

— Думаю, что «все» меня запомнят благодаря моей профессии и всему, что с ней связано. Друзья и родные запомнят меня благодаря моей любви безграничной и преданной. Может, я не всегда идеален, но и зла людям я не делаю, никогда, никому.

— Когда вы поняли, что ваше дело не имеет абсолютной значимости в вашей жизни?

— В первую очередь, мое дело — любовь. Дело моей жизни. И оно имеет абсолютную значимость. Потому, что любовь — абсолютна. Все подчинено этому грандиозному чувству. И работа, и личная жизнь. Когда я это понял, все стало на свои места. Я достиг гармонии с самим собой.

«Санкт-Петербургский Курьер»,

2 ноября 2006 года.