— Но как же вас занесло потом в Ленинград?

— Учеба подходила к концу, и Сергей Аполлинариевич спросил меня, как и других своих питомцев, куда я, получив диплом, намерен направить свои стопы. Спросил для проформы, поскольку был убежден: никуда я из его «орбиты» не денусь. Провинциалы ведь и тогда, и теперь старались любыми способами зацепиться в столице. Но я заявил — и я действительно этого хотел! — что, разумеется, вернусь в Узбекистан. У нас там есть киностудия «Узбекфильм», на ней и мыслю работать.

Герасимов слегка поморщился: зачем, мол, тебе это надо? Впрочем, как и положено было тогда, на «Узбекфильм» ушёл официальный запрос — иначе распределение не могло состояться. Я уже, фигурально выражаясь, паковал чемоданы, когда вдруг пришел ответ. В том духе, что в услугах выпускника ВГИКа Хамраева Искандера Абдурахмановича киностудия не нуждается. За точность формулировки не поручусь, мне саму эту бумагу в кадрах не показали, но смысл пересказали близко к тексту.

— Огорчились?

— Не то слово! А мой учитель удовлетворенно потёр руки, не откладывая в долгий ящик посадил меня в поезд и лично привёз на «Ленфильм», где и сам когда-то начинал. Так в 60-м году я стал режиссером этой славной студии и проработал на ней четыре десятка лет.

— Знаю, что вы в молодости не только снимали кино, но и водили знакомство с Анной Ахматовой.

— «Водил» — это громко сказано, так близок я к ней, конечно, не был. Но знал, это верно. Моим старшим другом был тогда поэт и переводчик китайской литературы Александр Гитович, друг Светлова и Заболоцкого. Он жил в Комарово, причем по соседству с ахматовской Будкой. Я часто у него бывал, а летом и подолгу гостил. Помню, когда Александр Ильич представлял меня Анне Андреевне, которая очень его ценила, и я назвался, она быстро сказала: «А вы могли бы и не говорить своего имени. Я и так поняла, что вы — не русский». Я немного растерялся и спросил, неужто я так уж плохо говорю по-русски. «Нет, вы говорите очень хорошо и правильно, — возразила она. — Но вас все равно выдает голосовая окраска». Голосовая окраска... Как это удивительно точно!

Иногда мы гуляли с Ахматовой по Комарову. Она была очень сдержанна. Но однажды, едва свернув от ее Будки налево, к Щучьему озеру, указала на помпезную каменную дачу, бросавшуюся в глаза: «На моей крови построена…». Больше она ничего не сказала, а я постеснялся расспрашивать. И лишь потом разузнал: это дача того одиозного критика, который после войны особенно усердствовал в травле Ахматовой и очень в этом преуспел.

Она была деликатна, но строга. Особенно резала ей слух небрежность выражений. Однажды на ее вопрос о моих увлечениях я ответил, что, помимо прочего, играю в бильярд. «А я до сих пор считала, что играют на бильярде», — с нарочитой невозмутимостью заметила Анна Андреевна, отчего я даже втянул голову в плечи от своей дремучести. А вскоре опять промахнулся: ляпнул при ней, мол, что-то там «одену». Она тотчас отреагировала: «Искандер, одеть можно кого-то или одеться самому. Но на себя только надевают!» С тех пор я уже этих глаголов не путаю.

— Повезло вам с такой дружбой!

— В 62-м году Гитович выпустил сборник стихотворений, в котором нашлось место и посвященному мне. Там было чудное обращение:

«Явись!

И ты получишь в должный срок

Немного водки и немного плова,

Поскольку в этом смысле в Комарово

Сосуществуют Запад и Восток».

Помню, читая его, Анна Андреевна от души хохотала. Они умерли в один год...

— Может, не будем сегодня о грустном?

— Тогда — ещё одна история. Я уже заканчивал ВГИК, и мне до смерти надоело жить в общежитии. Стал подыскивать квартиру. А в Москве в аспирантуре в то время учился твой, Саша, будущий декан — профессор-историк Гога Хидоятов. И он предложил порекомендовать меня хозяину квартиры, откуда собрался съезжать.

Мы отправились в район Колхозной площади, на 2-ю Мещанскую. Дверь открыл занятный парень — косой, несуразный, ну да с лица ж не воду пить. Переговоры завершились быстро, и я зажил у него в свое удовольствие.

А был у меня приятель-однокурсник, Лёха Салтыков, царство ему небесное, умер в 93-м. В свое время прославился тем, что снял фильм «Председатель». Сценарий для него написал сам Юрий Нагибин, ещё один мой старший друг...

— История намечается?

— Да как не рассказать?! Когда-то были такие советско-итальянские киносимпозиумы. Они проводились попеременно то в СССР, то в Италии. В 74-м в Рим отправились Сергей Герасимов, Глеб Панфилов, Валентина Теличкина, мы с Нагибиным и несколько кинокритиков. Заседали в просмотровом зале советского посольства. И вот как-то один наш теоретик в пух и прах разнёс еще не вышедшую в прокат картину молодого тогда итальянского режиссера Бернардо Бертолуччи. Бернардо состоял в компартии, и московский ортодокс устроил ему взбучку за образ «современного героя». Дескать, как могут художники, вооруженные самой передовой философией и самым прогрессивным мировоззрением (т.е. коммунисты) посвящать свои творения таким героям?! А картина была, вообразите только, «Последнее танго в Париже»! Хотя все понимали вздорность инсинуации, никто за будущего гения мирового кино не вступился. И тогда встал Нагибин и, задыхаясь и едва справляясь с тиком, сказал: «Как вам не стыдно?!» Когда мы расходились, Бертолуччи подошел и искренне поблагодарил Юрия Марковича за поддержку... Так о чём мы говорили?

— Вы начали рассказывать о Салтыкове и его «Председателе».

— Это было позже. А тогда Алексей готовился снимать свой дипломный фильм «Ребята нашего двора», тоже, кстати, замечательный!

И пришла нам с ним как-то фантазия выпить водки. Но где? Да пошли, говорю, ко мне, у меня комната в доме прямо напротив «Форума» и хозяин покладистый — ничто не помешает, как теперь говорят, «оттянуться». Тронулись. А у Салтыкова его будущий фильм не выходит из головы. И всю дорогу он ко мне приставал: найди да найди мне идиота — очень ему именно такой типаж был нужен. Да где ж, говорю, я тебе его найду?! Ну, у тебя, мол, полно дружков!

Уже и по первой выпили, а он — все о том же. Вдруг дверь открывается, заходит хозяин. У Лехи, как он его увидел, челюсть так и отвисла. Когда мы снова остались одни, он буквально вцепился в меня:

— Вот же настоящий кретин! Чего же ты мне голову морочил?!

Моего хозяина звали Савелий Крамаров. Глаз у меня за время обитания в его квартире уже порядком замылился, и я совершенно не замечал его комического вида. А тут как заново взглянул, так и покатился со смеху.

Алексей снял Крамарова в своих «Ребятах...», а потом и в совместной с Миттой (тогда ещё — Рабиновичем, это потом он взял девичью фамилию матери) невероятно популярной в начале 60-х ленте «Друг мой, Колька!». С этого фильма и началась Савкина оглушительная слава. Но сам он, читал его воспоминания, почему-то нигде не упоминает, при каких обстоятельствах я невольно «сосватал» его в кинематограф — везде уклончиво говорит, будто его заметили в массовках. Какие там массовки?!

«Санкт-Петербургский Курьер»,

17 августа 2006 года.

Сколько шагов от журналистики до литературы — это вопрос давний. Кто-то считает — нисколько, шагает — и проваливается в творческую бездну. Однако не обязательно — из журналистов вышли кое-какие писатели. Но, думаю всё же, они не из журналистики вышли, а сами из себя, занесённых случайным ветром в «газетчину», как они брезгливо пишут в мемуарах. А чтобы призван был человек именно к журналистике, а потом, с усердием трудясь над словом, «вырос» из неё в писатели… Такого не бывало. Вот уж на что мастером слова был поминавшийся здесь уже мной Василий Песков. Ух как писал! А всё же «вырос» не в писатели, а в великие журналисты, хотя посмертно его именно писателем и называют, даже многотомное собрание сочинений издали. И я их читаю и перечитываю, со школьных лет очарованный Василием Михайловичем — с его «Шагов по росе» начала 60-х, удостоенных высшей тогда в государстве творческой премии — Ленинской.

Так в чём же дело? Почему нельзя «вырасти» из журналиста в писатели? А почему нельзя вырасти, скажем, из плотника в краснодеревщики? Тоже ведь с одним материалом — деревом — дело имеют. А потому, что это разные таланты! И талант плотника ничуть не «ниже» таланта краснодеревщика, хотя продукция второго на вид куда изящнее, а ценится порой, как живопись или скульптура.

Так и в профессиях переработчиков слова. Мне очень нравился прежний девиз «Новой газеты» (вне зависимости от моего отношения к политической позиции этого СМИ), который она почему-то сменила: «У нас те же буквы, но другие слова». Вот и у нас, журналистов, которые вовсе не «недописатели», с писателями, которые отнюдь не «постжурналисты», подобное межвидовое различие, при одном лингвистическом материале. И потому инбридинг невозможен. Даже куланы не получаются. И, полагаю, это хорошо.

Тогда, мне говорит второе я, откуда у тебя в «столе» (теперь — в компьютерном архиве) киносценарии? Грешишь? Мечтаешь томными ночами о перескоке в иной пространственный континуум? Вот ведь и добрый читатель «в девятом ряду» это почувствовал — в слоге, в манере отливки фраз…

Нет, вовсе не грешу. И, положа руку на сердце, скажу, что никогда не мечтал быть (стать им невозможно!) писателем. А вот о кино…

…Именно в кино, а вовсе не в газете, о которой тогда ещё не думал, я заработал свой первый в жизни авторский гонорар — через два месяца тому исполнится 55 лет…

…Испепеляюще жарким августовским днём 63-го мы с приятелями по двору — братьями Алексеевыми, Герой и Игорем, и Мишуткиными — Вовой и Сашей сидели в холодке под молодыми чинарами на бордюре (петербуржцы, отвяжитесь!) широкого тротуара на ташкентской улице Мукими как раз напротив пединститута иностранных языков имени Энгельса и, болтая босыми ногами в бойкой воде арыка, ждали трамвая. Почему ж не на остановке? Да потому, что мы не ехать собирались — перебежав по размягчённому жарой асфальту полупустую проезжую часть, мы положили на рельсы недавно проложенной (теперь уже снятой!) в середине улицы трамвайной трассы кто пятаки, кто гвозди, а приближавшийся трамвай должен был их расплющить — и получатся «щиты» и «мечи» для наших самодельных человечков.

А потом её сняли, добавили по полосе движения в каждую сторону, а в середине возвели решётчатый забор выше человеческого роста.

Трамвай прогрохотал (как помнится, 9-й — на Госпитальный и вокзал) и мы уж было вдели мокрые ступни в шлёпанцы — иначе босые подошвы сожжёшь на дороге, как путь нам преградил подкативший к кромке тротуара роскошный открытый шестиместный чёрный ЗИМ с красными бархатными, нет не сидениями — диванами, и юная женщина, сняв солнечные очки, спросила нас:

— Мальчишки, хотите сниматься в кино?

Видимо, так и разят стрелы Амура. Меня не разили, хотя и влюблялся без счёта, но голос Камары Камаловой до сих пор не извлечён из моего нутра, как наконечник небесного артефакта. Девушка из Бухары тогда заканчивала ВГИК в Москве, а в Ташкенте снимала свою дипломную работу — короткометражный художественный фильм «Добрый день».

Мы с пацанами, конечно, и думать забыли про свои пятаки и гвозди, чьи раздавленные тела распластались на раскалённых зноем рельсах.

— А в ЗИМе посидеть дадите? — нахально прищурился Сашка Мишуткин, самый младший из нас, второклассник.

— Прагматик! — подмигнул Камаре молодой парень за рулём. Она кивнула и распахнула невозможно-лаковые дверцы роскошного авто, которого мы никогда не видели так близко: — Ну, лезьте!

— А покатаете? — удобно устроившись за спиной водителя, склонился к его шее Игорёшка Алексеев, тоже готовившийся во второй класс. Мы с четвероклассниками Герой и Вовой (я — уже пятиклассник!) зашикали на него, опасаясь, что сразу и ссадят:

— А не жирно будет? Не наглей!

— Да кинозвёздам можно, — улыбнулась Камара. — Покатаем, как только работу закончим.

Я помню почему-то, по странности организации сознания, от кого впервые услышал очень многие знаковые слова. Например, «сталинизм» — от академика Арбатова, директора института США АН СССР (тогда ещё без «Канады»), а «кинозвезда» — от Камары Камаловой.

А понадобились мы ей, оказывается, потому, что, как она объяснила, именно на том месте, где мы болтали ногами в прохладной журчливой воде арыка, точнее, у железного люка за нашим арыком, на обочине проезжей части улицы Мукими, должен был сниматься очередной эпизод.

— Значит, мы снимемся в эпизодах?! — вспомнил я титры кинофильмов, где сперва назывались исполнители главных ролей, потом — второстепенных, а следом — «В эпизодах», и после двоеточия шли многочисленные фамилии, которые, однако вполне можно было успеть прочитать, и у меня перехватило дыхание: вот и моя…

— Именно, — подтвердила Камара. — А сейчас не уходите никуда: вот-вот подъедет машина с оборудованием и актёрами — и сразу начнём снимать.

— А у меня все руки грязные, — огорчённо оглядел их основательный Вова Мишуткин — такой же основательный, как и его отец, сержант милиции, всегда ходивший в баню через два дома от нашего (горячую воду у нас на первом квартале Чиланзара дали только через год, когда построили ТЭЦ) не с авоськой, как все, а с аккуратным маленьким чемоданчиком. — Можно сбегать домой помыть? В арыке без мыла не отмоешь…

— Так даже лучше! — восхитилось Камара. — Надо сказать оператору, чтобы взял их крупным планом.

— Тогда я их за спину спрячу, — испугался Вова, — а то мама в кино увидит — и мне знаете как достанется?

Мама братьев Мишуткиных, тётя Лиля, была доброй, но больно ругачей. Её изводила мигрень, и голова у неё была вечно обёрнута мокрым платком, когда она высовывалась с их балкона на третьем этаже — то высматривая сыновей, то подтягивая верёвку с мокрым или наоборот высохшим бельём, протянутую на роликах между мишуткинским балконом и Алексеевых по другую сторону подъезда (петербуржцы, опять отвяжитесь!»). А происходило это то и дело: кажется, она и стирала на них пятерых (с ними в трёхкомнатной квартире жила ещё и свекровь) по сто раз на дню. Так что понять её шумную ругливость, правда, беззлобную, можно.

— А мы ей скажем, что это грим — тебя, мол, нарочно так разрисовали — для убедительности.

Вова недоверчиво глянул на режиссёра: он понимал, что смотреть картину мама будет никак не с ней, но промолчал.

Тут привезли камеру, диги, стали налаживать свет, хотя обеденное ташкентское солнце палило чуть ли не ярче, чем на поверхности светила. Под контролем подъехавших на аварийке мастеров из водоканала в отодвинутый люк спустился молоденький актёр в настолько замусоленной спецовке, какую бы реальный сантехник ни в жисть не надел, и столь же засаленной кепке.

— Ты помнишь, — напутствовала его без пяти минут вгиковская выпускница, — высунешь только руку и скажешь: «Ключ!». Старик подаст тебе этот, — она помахала над люком гаечным, — а ты ему: «Разводной давай, разводной!»

Актёр, игравший старика (не думаю, что это была знаменитость — знаменитостей в дипломный фильм не дозовёшься, да и узнал бы я его), прятался в тени чинары, беспрестанно вытирая пот большим платком. Он был в костюме, что для ташкентского августа равнозначно пыткам в Гуантанамо.

— А вы, ребята, обступите люк со всех сторон — мальчишкам же всегда интересно, что там эти дяденьки чинят, — скомандовала она нам и предупредила: — Только камеру не загораживайте.

Мы так и сделали, сгрудившись у люка, только что не падая в него.

Оператор немного покомандовал нами: куда придвинуться, а где, наоборот, отступить, и, дав знак режиссёру, приник к объективу.

— Готовы? — спросила, оглядев нас и актёров, Камара. — Приготовились. Начали. Мотор!

Сняли эпизод с двух дублей. Там и снимать было нечего, но оператору не понравилось, как на старика упала тень от чинары, и он предложил повторить.

— Молодцы, — потрепала нас по головам Камара. — Заслужили катание. Но только не далеко: обратно привезти не сможем, а пока сами будете шагать, мамы вас, не дай бог, хватятся.

Мы с радостными воплями забрались снова в ЗИМ и покатили по Мукими. Доехали до Пионерской, там развернулись в обратную сторону, пронеслись мимо того самого иняза имени Энгельса, а затем свернули направо, на Чиланзарскую.

— А можно до самого «Узбекфильма»? — попросил молчаливый обычно Гера.

Камара озабоченно оглянулась:

— Не потеряетесь?

— Да что вы! — наперебой закричали мы. — Мы на Комсу же одни ходим.

— Ну, смотрите…

Ехать-то было и правда недалеко: от поворота на Чиланзарскую у института судебной экспертизы — всего две остановки: молочный комбинат, а следующая — «Узбекфильм». И только за мостом через канал Актепе — Комсомольское озеро, выкопанное вручную молодёжью 1930-х, куда мы ходили купаться (правда строго с родителями — тут мы Камаре соврали) и которое меж собой называли Комсой.

У ворот киностудии Камара спросила:

— А завтра ещё разок посниматься сможете?

Мы переглянулись: вроде никаких дел ни у кого не намечалось. Дружно кивнули.

— Тогда в 9 утра на том же месте будем ждать — смотрите, не опаздывайте. И скажите родителям, что поедем на Новомосковскую — пусть не волнуются, если долго. Всех до обеда домой привезём. И вот ещё: обязательно возьмите с собой свидетельства о рождении — будем вас оформлять.

Наутро на условленном месте стоял я один — Алексеевых и Мишуткиных почему-то не отпустили.

— Ладно, на месте остальных найдём, другие лица даже лучше, — освобождая мне в ЗИМе место рядом с собой, беспечно сказала Камара. — Ты, главное, метрику не забыл?

Я передал ей сложенный вдвое гербовый листок, который бережно держал в руках, чтобы не помять.

На Новомосковской моя актёрская задача оказалась проще некуда: надо было по команде режиссёра выходить из троллейбуса на остановке у кинотеатра «Москва». Со мной выходили ещё какие-то люди, в том числе и ребятня — наверняка, из окрестных домов. Вышли раз пять: то дверь «нехудожественно» заедало, то выходили слишком кучно, то кто-то таращился прямо в камеру, то кто-то рукой оператору помахал. Наконец, закончили, и нас подозвала женщина, которая не участвовала в съёмках:

— Приготовили метрики и паспорта.

Когда дошла моя очередь, мне вручили расходный ордер на сумму в 1 рубль.

— Заработал! — улыбнулась женщина. — Этот ордер — пропуск на студию. Придёшь, покажешь вахтёру на входе, он пропустит и объяснит, где касса.

Так я получил первый в жизни авторский гонорар. Вернее, не получил…

Мальчишка я был смышлёный, активный и любознательный. Я тотчас сообразил, что у меня появился «пароль» для бесконечного проникновения в самое интересное место на свете на тот момент — на киностудию, как потом стали говорить на американский манер, — «фабрику грёз». И хотя мы тогда (да и сейчас многие, как и я) киноискусство грёзами не считали, мир кино нас манил, а особенно — разумеется, «Узбекфильм», где этот мир концентрировался с невероятной плотностью. Что мне тот рубль — ну, «прожрёшь», как тогда в нашем детском сообществе обозначали вольное обращение с шальными (скажем, найденными на улице) деньгами, а что дальше? А так, под предлогом получения гонорара, можно день за днём полноправно входить на «Узбекфильм» и находиться там, сколько захочешь.

Время у меня как раз в августе было, хотя 63-й выдался очень насыщенным. С начала третьей четверти — продолжение и завершение напряжённого республиканского конкурса пионерских отрядов «Чей отряд лучше?», в котором наш класс вознамерился обойти всех. А это было непросто: и сбор металлолома и макулатуры, и тематические сборы, и выступления на городском телевидении, которые нам обеспечивала мама Мишки Штемберга, работавшая на ташкентской телестудии, и, как теперь бы сказали мастер-классы, а тогда это называлось передачей передового опыта сверстникам в других школах, и участие в бесчисленных городских пионерских мероприятиях, причём не пассивное, а самое действенное, и песни-речёвки, и выносы знамени…

Как выяснилось на республиканском слёте в начале лета в Агалыке под Самаркандом, в конкурсе мы победили. Первый секретарь ЦК ЛКСМ Узбекистана Рано Хабибовна Абдуллаева, которую, уже как смещённого секретаря ЦК Компартии республики по идеологии, страшно пытали в застенках яхъяевского МВД в конце 80-х, а в 90-м полностью и заслуженно оправдали, а тогда — молодая (ей ещё не было 28-и), красивая, свойская, радостно нас поздравила, а меня, председателя совета отряда, звонко поцеловала в щёку — это кстати, был мой первый женский неродственный поцелуй. Актив отряда наградили шестью путёвками в «Артек», и я готовился в октябре отбыть в Крым. Но пока ещё не кончились каникулы — даже не настало время ходить в школу покупать учебники (да-да, в СССР учебники даром не выдавали, как многие думают, но они были, правда, смехотворно дёшевы). Домашних телефонов практически не было, да и не принято было как-то ученикам звонить в школу и справляться, какие нынче учебники завезли — вот и ходили. Но эта «кампания» начиналась после моего дня рождения, 17 августа, а первая половина месяца была совершенно свободна.

Вот я и посвятил её изучению кинопроцесса. Изо дня в день бродил от павильона к павильону, удивлялся, что «квартиры», где горели страсти, были без потолка и прорезаны «узкоколейками», по которым из «комнаты» в «комнату» переезжали тележки с кинооператорами. Пугался и приседал, когда режиссёры орали «мотор!», натыкался в гримёрках на «басмачей» и «красноармейцев», «имамов» в белоснежных чалмах. Однажды из-за угла на меня вышел живой Улугбек, в котором я узнал великого Шукура Бурханова: в одном из павильонов как раз снимался фильм «Звезда Улугбека». Там я увидел потом и «имама» — это столь же великий Алим Ходжаев исполнял роль духовного главы мусульман Ходжи Ахрара. А «басмачи» оказались тоже из культовой, как теперь бы сказали, «Бури над Азией», которую только-только начал снимать опять же великий Камиль Ярматов. Я, кстати, рассказал об этом Камилю Ярматовичу много лет спустя, незадолго до его смерти, когда звонил ему из «Комсомольца Узбекистана», готовя отклики знаменитостей на какую-то новацию Брежнева, и он, предоставив мне, поскольку знал заочно, самому «откликнуться» от его имени без всякого визирования, развспоминался и уточнил, что то были ещё не съёмки, а лишь кинопробы. То-то уж больно много «басмачей», как мне показалось, оккупировало в те дни «Узбекфильм».

За пару недель я облазил всю студию вдоль и поперёк. Иногда работники, застав меня в самых неожиданных местах, недоумевали, что я там делаю. Я объяснял, и не было случая, чтобы эти люди, влюблённые в кино и верно ему служащие, не оценили мою находчивость. Даже вахтёры, заметив, что я хожу мимо них как на работу, стали интересоваться, что стряслось с кассиршей, что ребёнок так долго не может получить свой честно заработанный рубчик. Но когда узнали, показывали при встрече поднятый большой палец и говорили в том духе, что это лучше, чем гонять голубей (тогдашний фразеологический аналог теперешнего сидения за компом, когда имеют ввиду пустопорожнее времяпрепровождение).

Наконец, я сполна утолил свою любознательность (доутолял я её, уже на новом уровне, через 15 лет, на «Мосфильме», куда приехал по осени к Эльдару Рязанову — как легко догадаться, с киносценарием, но об этом как-нибудь после), да и пришло время готовиться к учебному году. И я положил свой «неотоваренный» рублёвый расходный ордер в заветный блокнот, чтобы сохранить его на всю жизнь, вместе с которым жизнь его и поглотила…

Что интересно, фильма «Добрый день» я ведь не видел. Да и вряд ли его видел кто-то, кроме мастера Камары Камаловой — Григория Рошаля и членов экзаменационной комиссии ВГИКа. А я-то ломал голову, когда ж он выйдет на экраны, даже спрашивал как-то в кинотеатре «Чайка», открывшемся через год на Чиланзарской — в створе улицы Гагарина, но меня даже не поняли. Это теперь я знаю, что кинопрокат к производству фильмов отношения не имеет. И что снимался я вовсе не «в эпизодах», а в массовке, разница между которыми в том, что эпизодические роли играют актёры, а массовка лишь изображает их подобающее случаю окружение, обеспечивая жизненную достоверность происходящему на экране. И потому, даже если кадры с участием моим и моих друзей детства в дипломный фильм Камары Камаловой всё же и вошли, то уж наши фамилии в его титры точно не попали.

Всё это пришло мне в голову, хотите верьте, хотите — нет, только сейчас. И только вот теперь я осознал, что где-то ведь есть плёнка (надеюсь, её не смыли), на которой я, возможно, запечатлён в движении в свои 11 лет, на самом пороге 5-го класса. Вот бы её увидеть!

Понимаю, что рассказ вышел длинный, кто-то, наверное, бросил читать ещё на середине. Но я ведь, если честно признаться, рассказываю не невидимому и незнакомому читателю, а шестилетнему внуку Ярославчику. Вот подрастёт, меня уже не будет, а он тут прочитает и узнает, чем был занят в жизни его самый, как он утверждает, лучший друг.

Зато утром чуть свет я вышел наружу и обалдел. Справа высилась почти отвесная стена горы, может быть и небольшой — из ташкентских окон видны даже снежные пики; у себя в последней перед отъездом в Россию юнусабадской квартире я смотрел в окно на Чимган, как по телевизору. Но я впервые в свои 10 лет, когда ещё далеко было до студенческих, а потом просто «молодёжных» вылазок в Акташ, со всеми сопутствующими прелестями — от дневных шурпы, шашлыка и компота из жёлтой дикой алычи до ночных перешёптываний и прикосновений, увидел горы так близко. Это реально плющило! Словно безмерно огромный медведь плюхнулся рядом и притиснул лесисто-шерстистой спинищей. Я, помнится, даже чуток отступил, упершись взглядом в эту едва ль не живую «спину» дикой природы.

Но меня тотчас отвлёк шум слева. Подойдя осторожно к обрыву и немного присев, я выглянул из-за края и обомлел снова: внизу, переплетая струи вокруг бесчисленных валунов и валунчиков, мчалась горная речка. Музыка её шума была настолько созвучна тишине горы позади меня, что я до сих пор помню то, почти филармоническое ощущение. Теперь я знаю от Раима Фархади, что это речка Агалычка.

Да, вы скажете, но когда же история о том, как ты там опростоволосился. Да вот. На третий (и последний) день слёта, после бесчисленных состязаний и конкурсов, где наш отряд по очкам явно обходил соперников, настало время секций. Их было не перечесть — любой тематики, выбирай, что тебе ближе.

Я долго размышлял под бериевским взглядом Валентины Аббасовны — всё же председатель совета отряда, так что не должен оплошать. Наконец, почему-то выбрал… медицину. Мне в 10 лет казалось, что я в ней лучше всего разбираюсь. Вы вот смеётесь, а на это есть вовсе не смешные, глубинные причины.

Помните стихотворение Фархади, с которого я начал сей рассказ? Он написал их, прекрасных, тысячи, а я отчего-то выбрал именно это. Неспроста. Оно же и про меня.

«К нему спешил я, встав чуть свет.

Мне было ровно десять лет…»

19 февраля 1961 года, ровно через 15 дней после переезда в полученную, как тогда говорили, отдельную «секцию» на 1-м квартале Чиланзара у папы случился тяжёлый инсульт. Парализовало левую сторону — а такие параличи и поныне не излечиваются. После нескольких суток сумеречности сознания и периодических разговоров с Екатериной Великой в противоположном углу (а папе, феноменально образованному человеку, было о чем с императрицей перетереть), ясность ума (а ничем не затруднённая речь его и не покидала) к папе вернулась и не подводила до смерти 10 января 1970 года. Но за это он заплатил 9-ю годами проклятого постельного режима — чувствительность левой руки и левой ноги так и не вернулись ни на йоту. Мамин подвиг любящей женщины, не оставлявшей учительскую работу и вполне полноценно растившей меня и при этом создавшей для папы невероятно, немыслимые идеальные бытовые условия существования, чему все, кто бывал у нас дома, не переставали изумляться, — этот подвиг описать я внутри данной темы не потяну, только скажу, что когда он начался, кончилось и моё беззаботное детство. Детство было и дальше — прекрасное, редкое, но — уже не беззаботное: на другой день, как папа слёг, я не побежал на футбольную площадку, а с бидончиком отправился за молоком, впервые, кажется, сжимая в кулачке только что введённые Хрущёвым новые и тогда ещё драгоценные гривенники.

Медицина, лечение, разговоры об этом с того дня надолго вошли в мою жизнь. Мама предпринимала все возможные в те годы меры, чтобы поставить папу на ноги. Приезжали и консультировали профессора, у половины из которых папа, всему Ташкенту известный редактор, в разное время редактировал монографии (а особенно он гордился, что редактировал книги, а потому хорошо знал, часто встречаясь, великого одесского «глазника» Филатова, заброшенного эвакуацией в Ташкент), назначались и отменялись пилюли и порошки, всевозможная физиотерапия. Папу то отвозили в ТашМИ, где доктор Кудрат Инногамбаев (жив ли, не знаю, а вот как запомнился, хотя мне не было ещё и 9-и!) буквально колдовал над ним, то возвращали домой. Не помогало ничего…

Но представление, что в медицине-то уж я точно смыслю, исподволь сформировалось у меня и сыграло на брегах Агалычки со мною злую шутку.

Записавшись на медицину, я выполнял какие-то — какие именно, теперь уж не упомню — практические задания по сортировке лекарств и перевязке кукол, что-то вписывал в графы, что-то отмечал в вопросниках «галочками». Ну, чистый современный российский ЕГЭ! Затем у нас все бумаги собрали и распустили часа на два, до подведения итогов. Куда же нам — конечно же, на речку!

Кубарем скатывались мы, хотя рядом была дощатая лесенка, с довольно пологого, в отдалении от того места, где я впервые увидел Агалычку, обрыва. По пути стаскивали майки и завязывали их лямки узлом, чтобы получились импровизированные сачки. Это я одноклассников научил, а меня самого — за три года до этого саблинские ребята, когда летом 60-го меня впервые привезли к бабушке, маминой маме. Она жила в Саблине, это 40 км от Питера, и на речке Саблинке, вполне себе равнинной, был однако же водопад (таковы занятные последствия ледникового периода — на реке Лаве, служившей некогда шведско-русской границей, есть даже, о чем я недавно писал, и настоящий каньон!). И вот в каменной нерукотворной чаше под ним мы ловили микроскопическую рыбёшку именно так — завязанными с одного конца майками.

Купаться в Агалычке было невозможно: и холодно — студёная вода, и мелко, что если и сядешь, резинку трусов не замочишь. Так что только плескались и ловчились зачерпнуть стремительную воду вместе с искорками рыбёшек, вертлявых настолько, что глазом не уследить.

Наконец, взрослые пуще всего боявшиеся, что городская ребятня с непривычки простудится, повыгоняли нас на берег, велели обсушиться полотенцами и повели строем на подведение итогов работы по секциям. Но перед самым подведением, когда и грамоты победителям, как мы зорко высмотрели, даром что стопки их лежали перевёрнутыми «лицом» вниз, уже были подготовлены, предстояло ответить ещё и на устные вопросы жюри. Их мы тянули, как студенты тянут экзаменационные билеты.

Подходит мой черёд. Вопрос: зимой, когда холодно, мы моемся в бане или ванне — а надо ли это делать летом, если купаемся в речках или озёрах, то есть чуть не всё время проводим в воде.

— И что же ты скажешь нам, Саша? — ласково глянула на меня какая-то незнакомая врачиха; других-то членов жюри из косомольско-пионерского руководства я давно знал в лицо.

— Да нет же, конечно! — говорю я со смехом, всем видом демонстрируя удивление легкотнёй вопроса. — Вся грязь же смывается, не успевая прилипнуть.

Кто-то из косомольско-пионерского руководства закивал одобрительно. Валентина Аббасовна окаменела. Рано Хабибовна (первый секретарь ЦК ЛКСМ Узбекистана Рано Абдуллаева, да продлит Аллах её дни!) стала сползать под стол. При всей суровости её вида, который так отличал узбечек на партийных должностях — будто только что самоотверженно скинули паранджу, она была очень смешлива.

— Ну что ты, дружок, — столь же ласково окатила меня ледяной водой врачиха. — Мыться в бане необходимо круглый год. От горячей воды раскрываются поры, и тело по-настоящему очищается, а в речке-то нет. — И повернулась к идеологическому начальству: — И что будем делать?

— Он у нас лучший председатель совета отряда, — сказала Рано Хабибовна, и только тут лицо Валентины Аббасовны раскаменело. — А то, что горячая баня нужна круглый год, он запомнит — ведь правда? — глянула она на меня ободряюще. И я в ту минуту понял, что первична именно идея, хоть мы и материалисты. Не в таких, разумеется, выражениях, но примерно.

Мой «прокол» не повлиял на результаты смотра. Наш отряд № 18 пионерской дружины ташкентской школы № 164 Чиланзарского района завоевал первое место в республике, и мы получили в награду целых 6 путёвок в «Артек». Так что уже 2 октября того же, 63-го года я высаживался из Ту-104 в старом ещё, а не нынешнем путинском, аэропорту Симферополя.

Тот конфуз научил меня и ещё одному — самому главному: браться делать только то, что умеешь делать хорошо, навсегда отвадив от верхоглядства. И было это на берегу Агалычки — речки в местах, которые своими считают, между прочим, и узбеки, и таджики — так путано и бестолково было проведено в 1924 году «национально-государственное размежевание» в Средней Азии.

В завершение — поэтическое алаверды нашему мэтру Раиму Фархади:

Речка Агалычка —

Может быть таджичка,

Может быть — узбечка.

Озорная речка!

Завиты в косички

Струи Агалычки.

Выбирают змейки

Камни-тюбетейки.

Рыбки ищут заводь —

Медленно поплавать.

Подобрав трусишки,

Ловят их мальчишки.

Девочки макают

Пальчики в водицу

Сверху окликают,

Чтоб не простудиться.

Детским смехом речка

Обдаёт сердечко.

Старости отмычка

Речка Агалычка.

Послесловие через полгода.

Сегодня 9 декабря. И пришло сообщение от Раима Фархади в Фейсбуке...

...Я ведь летом не только написал этот очерк, но и выполнил «заказ» поэта «рассказать что-нибудь интересное о речке своего детства — в тематическую подборку 85-го по счету выпуска детского экологического журнала «Родничок». Спустя несколько дней отправил ему словно само собой родившееся стихотворение о речке своего детства — Саларе, протекающем через Ташкент уже добрых пару тысяч лет:

Кто на бульвар, кто на базар,

А мы вот с папой — на Салар!

Салар — канал, а не река,

Хотя течёт уж тут века:

По берегам саларских вод

Ещё согдийский жил народ.

Салар поил тогда людей,

Потом уж — только лошадей,

Грязнел мелеющий канал,

Его я чистым и не знал.

Но и не знал другой реки.

Там тоже были рыбаки.

Маринкой звали их улов —

Годился только для котов.

Да и тогда не всякий кот

Пускал себе маринку в рот.

Нам говорили старшаки:

В ней собран яд со всей реки.

Но мне же хочется удить!

И вот сучим мы с папой нить,

Из пробки сделан поплавок,

Червей мотаем на совок.

Для удилища спилен сук,

Купили, в общем, только крюк.

Зато какая вышла снасть!

«Осталось в речку вам упасть, —

Над керосинкою склонясь,

Смеётся, видя нашу страсть,

Над нами с папой к ночи мать, —

Ложитесь, рано же вставать!»

И в воскресенье по утру

Крадёмся тихо по двору,

Что б никого не разбудить, —

Идём маринку мы удить!

А путь наш вовсе не далёк,

К тому же — солнечный денёк.

Прошли по улице чуть-чуть

И вот Салар — закончен путь.

Я тут же лёг под старый тал.

«Ты что, — спросил отец, — устал?»

Надел червя он на крючок

И бросил удочку в поток.

...Когда проснулся через час,

Маринок было две у нас.

«Вставай, рыбак, — сказал отец. —

Ты настоящий молодец!

Давай, теперь забрось-ка сам —

И будет третья радость нам».

Поймал я... сук. «Хорош улов!

Пойдём-ка, сынка, делать плов!»

...Течёт Салар, как сотни лет,

Маринок тех давно уж нет.

Не знаю даже, жив ли тал,

Где я рыбалку всю проспал.

И вот час назад Раим-ака написал в Фейсбуке: «Стихи про саларского мальчишку напечатаны. Поздравляю!»

Как же я счастлив! 1 декабря исполнилось 35 лет, как я покинул Ташкент. Отличный подарок к этому грустному «юбилею». Целых 35 лет я не печатался на моей дорогой родине — и вот!

Декабрь 2018 года.

40-летие прославленного зала отмечалось 3 ноября 2008 года. А я поступил на службу в «Санкт-Петербургские ведомости» всего за месяц до этого — 1 октября. Меня не все сотрудники-то ещё знали. А я не знал, причём ещё довольно долго, своего главного редактора. Меня принимал на работу начальник помельче, и потому я лишь под Новый год, спросив коллег, что за высокий лысый мужик в «ньюсрумку» к нам порой заходит, окидывает взглядом, но ничего не говорит, услышал: «Во даёшь, Саша, — так это наш главный, Сергей Слободской!». А я-то всё думал, какой опрятный пожарный инспектор...

Написать что-то сверхвыдающееся за первый месяц я, ясно, не успел, к тому же в редакции был ведь отдел культуры, в чьей «юрисдикции» такие громкие юбилеи. Но послали в БКЗ всё же меня. Причин было две. Ну, прежде всего, в отделе культуры не водятся репортёры — они же там «анализируют процесс», причём нередко и неделями, а нужно было «взгляд и нечто» уже к обеду первого после трехдневного «народного единства» рабочего дня. Но основную роль сыграло всё же то, что в разговорах за чаями я как-то похвастался, мол, был в «Октябрьском» лишь один раз — но зато на самом первом в нём концерте. Такого в биографиях коллег ни у кого не оказалось, даром, что практически все — ленинградцы, супротив меня, ташкентца.

— Ну, а раз так, то вам и карты в руки, — сказали мне «наверху» и даже сами аккредитовали.

На юбилейном концерте мне в зале рассиживать не пришлось. Как выяснилось, организаторы журналистов представляют по-своему. В их телевизионно-сформированном сознании журналист это то, кто потом всё покажет по телику. А раз так, то его место за кулисами, в гримёрках и уборных, а в зале есть операторы «сотки» (уже теперь не существующего телеканала «100ТВ») — вот и довольно.

Положим, и мне, «пишущему журналисту», как теперь о нас говорят с той тонко ошкуренной деликатностью, с какой английская аристократия общается со слугами, в закулисье сподручней — ведь не на сцене же с артистами беседовать, в самом деле. Но репортёрская «оптика» такова, что ей одной, да ещё и жёстко очерченной локации мало — не получается образной стереоскопии. Меня ташкентские мастера учили — и это въелось на аршин! — всегда знать во сто раз больше, чем напишешь: от этого даже очень просто изложенное получается гуще. Это читатель чувствует, сам уж не знаю как. Ведь и я чувствую, читая иные опусы: автор вывалил на полосу всё, что знал, а дальше хоть стреляй его, и потому он мне не интересен.

Я, конечно, выкрутился — старый волчара. Милые капельдинерши из «доисторического материализма», с которыми я всегда умел тотчас завязывать нежную дружбу, незаметно поставили мне в закутке огромного зрительного зала БКЗ уютную скамеечку, и я временами, оторвавшись от «акул шоу-бизнеса», прибегал посканировать с неё зал и сцену, снять их нервные параметры, наводя в себе токи для следующих разговоров на лестницах и в уборных.

Зато, когда пишешь именно так подготовленный репортаж, то легко отбираешь детали и эпизоды, вымащивая их разноцветной «смальтой» репортажное «мозаичное полотно».

Делается это, кстати, совсем не в редакции, а по пути к ней с места события — к приходу в «контору» репортаж у мастеров уже обычно в голове. Обычные-то репортёры вымучивали его прежде за письменным столом или в курилке, опытные — сходу диктовали машинистке в машбюро. (Помню, как я обалдел, увидев в машбюро «Комсомольской правды» во время стажировки в 75-м, о которой когда-нибудь расскажу, впервые в жизни вживую мэтра ещё до всех этих затем опошленных Дроздовым «В мире животных» (он уже был лауреатом Ленинской премии, полученной ещё в 64-м) Василия Пескова, диктующего репортаж о выпуске змей в природу в змеином заповеднике под Тверью (тогда Калининым). Запомнилось это потому, что машинистка, выбивая дробь на «Ядрани», то и дело гадливо передёргивала плечиками. Но об этом обо всём позднее — когда отыщу свою первую публикацию в «Комсомолке», тогда же, в августе 75-го.) Корифеи же, как Михаил Кольцов — прямо на линотип (это такая строкоотливная машина, ушедшая в историю вместе с XIX и XX веками)! Я тоже несколько раз так делал, уговорив хорошенькую линотипистку «Фрунзевца» Валю Галь, пока не заметил встревоженные взгляды коллеги по редакции, старлея Миши Горбунова, который за ней ухаживал (а позже они поженились). Дело это рискованное для автора: если репортаж зарубит или зверски порежет начальство, пойдёт псу под хвост дорогостоящая работа и драгоценное время линотипистки — и тогда нагорит будь здоров. Миша начальству, естественно, ни гу-гу, но редактор Аркадий Голышев однажды меня «спалил» сам и велел больше не выдрючиваться: мол, не Кольцов ещё, хотя и очень меня любил. Кстати, все мои надиктованные прямо на линотип материалы так и пошли в печать, как были набраны Валей, лишь с обычной корректорской правкой.

Ого как далеко память меня утащила магистрали рассказа! Но всё это ведь — производное именно от того дня — 7 ноября 1967 года, когда праздновалось 50-летие Великого Октября.

…Я уже давно пописывал временами заметочки в узбекистанскую республиканскую газету «Пионер Востока», но журналистикой это и близко не было: юнкор и юнкор, достаточно погладить по головке. Потом перестал — стал комсомольцем и старшеклассником: для пионерской газеты, что Ломоносов — для Славяно-греко-латинской академии — переросток. Подумывал наведаться в «Комсомолец Узбекистана», да всё не срасталось: и жил далеко, и уроков в 9 классе навалом.

А тут ужинаем в конце октября, и мама вдруг: вот бы тебе здорово съездить на 50-летие революции в Ленинград — когда ещё будет такое событие! Как съездить — каникулы начнутся только 4 октября (тогда было так — и в школу 9-го), а поезд протащится целых три дня?! Не поездом, вижу, как внутренне всё больше азартируется мама, — самолётом. Да дорого же! А с этого года с 15 октября учащимся полбилета! Сколько сейчас: быстрый взгляд на старинные наши часы с боем. Да, мама, касса в «торгошке» (так мы называли открытый в двух остановках от нас в 64-м суперсовременный, по тем временам, торговый центр, в крыльях которого было множество всяких нужных людям заведений, в том числе и предварительные кассы) закрыта уже! Ещё целых сорок минут до закрытия — успею. Хватает мою метрику для подтверждения возраста школьника (позже для покупки льготного билета нужно было брать в школе особую справку), паспорт не надо — тогда авиабилеты, не то что железнодорожные, ещё продавали без паспортов, как трамвайные, накинула плащ — и в ташкентскую тёплую темень.

1 октября я улетел. Ил-18 — вот уж прелесть машина! — покрывал небо до Ленинграда за 9 часов, с почти часовой посадкой для дозаправки в Свердловске. Обожаемая мной тётя Нина, младшая сестра мамы, жившая в комнате очень приличной и дружной 4-комнатной коммуналки на углу Энгельса и Дрезденской и находившаяся в процессе развода с моим тоже любимым дядей Володей, встретила меня радостно и воодушевлённо. У ней была уже разработана целая программа пребывания любимого племянника, в которой бы всё, и театры, и музеи, вплоть до поездки в Выборг к другой маминой и её, конечно, сестре — тёте Вале. Не было там только одного — того, ради чего я перелетел через полстраны, отпрошенный у классного руководителя, «математика», артиллериста-фронтовика Аркадия Израилевича Немировского, которого я где-то здесь уже упоминал, на целых 4 дня раньше начала каникул, а именно участия в исторических праздничных событиях.

Когда я заявил об этом тётке, она как-то сдулась, сказала печально, знал бы я только, чего стоило ей, известному чуть не всему Ленинграду экономисту «Мостотреста» (она единственная из четырёх сестёр — тут я не упомянул ещё жившую в Кропоткине самую старшую, Ольгу, тётю Лёлю — не стала учительницей) достать билеты для нас на открытие на Лиговке нового концертного зала «Октябрьский»…

И всё же мою программу мы выполнили всю! И теперь, спускаясь на «Маяковскую», я говорю спутникам, что был тут на её открытии. А проходя мимо бывшей голландской реформаторской церкви на Невском, говорю им, что стоял тут у магазина телерадиотоваров и смотрел разинув рот в выставленных прямо в витрине телевизорах-комодах «Радуга» самую первую цветную телевизионную передачу из Останкина.

Побывали мы с тётей Ниной и на концерте в БКЗ в честь юбилея Октября, но с уговором уйти до его окончания, чтобы успеть к выстрелу «Авроры» в историческое время — в 21.45. Тётя Нина стоически всё это выдержала, лишь упросила не оставаться и на ещё более позднюю реконструкцию штурма Зимнего. Получив моё печальное согласие, она с тяжёлым вздохом вновь поменяла в гардеробе «Октябрьского» немыслимо красивые итальянские «шпильки» на сапоги — и мы отправились к мосту Лейтенанта Шмидта, где опять, как октябрьским вечером 1917-го, стоял крейсер революции, а на палубе, у бакового орудия, среди ленинградского партначальства — тот самый Александр Белышев. Я был в восторге! А мы смотрели такой впечатляющий фейерверк на Неве, что его и поныне не могут превзойти никакие «Алые паруса». Ничего более грандиозного я в своей долгой жизни не видел — и с этим согласны все очевидцы, с кем ни поговорю.

Подробностей праздника здесь излагать не буду — отсылаю моих читателей в замечательный ЖЖ-блог https://foto-history.livejournal.com/9281301.html, где они и сами всё увидят (но и эти фото не отражают всей эпичности и яркости празднования). Скажу только, что повторный исторический выстрел «Авроры», именно в тот самый момент, озарил меня идеей написать репортаж и предложить его дома нашей комсомольской газете.

Так я и сделал. Репортаж напечатали, а меня плотненько привлекли к участию в приложении «Факел» для начинающих журналистов. Его вела прелестная и талантливая Таня Орлова, и у него был девиз: «Кто не горит, тот коптит — да здравствует пламя жизни!». Под этим девизом и прошла вся моя начавшаяся тогда полувековая журналистская жизнь.

Теперь вы, я думаю, понимаете, насколько дорого и знаково было для меня отправиться в БКЗ «Октябрьский» впервые через 40 лет после его открытия и написать об этом репортаж под названием

«Октябрьский» сорок лет спустя

Исполнилось 40 лет Большому концертному залу «Октябрьский». Он отпраздновал его на службе своим преданным зрителям — многочасовым гала-концертом «Звезды — с любовью!».

Его открывал Эдуард Хиль. Маленький такой, щуплый — но уже Хиль! Деда его, Эдуарда Анатольевича, я таким, конечно, не помню. Зато помню еще не «народным», но уже королём эстрадной песни на открытии «Октябрьского» в день 50-летия революции...

Моя тетушка раздобыла тогда билеты в только что построенный «Октябрьский». А я был очень раздосадован её не подобающими моменту планами. Это что же, не увидеть, как полвека спустя палит из бакового орудия «Авроры» её комиссар Александр Белышев и театрализованную реконструкцию штурма Зимнего?!

Теперь я тетушку понимаю. И спустя сорок лет снова погружаюсь в этот праздник «Октябрьского».

Эта сцена была счастливой для очень и очень многих. Валерий Леонтьев нынче не просто вышел спеть несколько песен, а вёл вместе с Ларисой Вербицкой целое первое отделение — это очень красноречиво.

— У меня два зала было в жизни — «Октябрьский» и «Россия», — признался мне доверительно Валерий Яковлевич, честно отстояв вахту ведущего. — Но второго-то уже нет. Остался «Октябрьский». Недаром я здесь отмечаю теперь свои дни рождения.

Останавливаю на лестнице Розенбаума, который в последнее время ежегодно даёт в «Октябрьском» концерты в День Победы, и, конечно, не только.

— А вы, Александр Яковлевич, когда впервые вышли тут на сцену?

— Да не так и давно, в середине 1980-х. Вы же помните — не разрешали.

...В ушах еще сухой шорох от пальбы «Авроры», а со сцены «Октябрьского» уже раздается хоровое казенно-величественное «Партия — наш рулевой».

Так тогда было. Как были наряду с официозной «попсой» нетленные Ансамбль песни и пляски имени Александрова, хор и хореографический коллектив Ленинградского дворца пионеров, Борис Штоколов, ансамбль почившего на днях Игоря Моисеева. Ну и, конечно же, вечный Кобзон, куда ж без него!

Нынче, когда Хиль пригласил зрителей на столетие зала через 60 лет, а Лариса Вербицкая, подыграв, заметила, что ему же его и вести, я подумал: мы-то с Кобзоном уж точно здесь будем! А Иосиф Давыдович еще и споёт!

Теперь звезды иные. Все стало более глянцевым, чем в 1967-м. Хотя как сказать! Ну разве не сногсшибательно вышел такой шершаво-дурашливый дуэт Альтова с Гальцевым? За полчаса до него Семен Теодорович расхаживал по тесному коридору.

— Премьера сейчас у меня предстоит — впервые на сцене спою. — И, видя мое неподдельное изумление, подливал масла в огонь: — С Гальцевым. Не сомневаюсь, будет хит. Если уж начинать петь, то прямо с хитов.

Но почему, спрашиваю, именно тут, в «Октябрьском», дебютируете. Альтов, всегда серьезный, в лице не меняется, а голос мягчеет:

— Это же наша «Олимпия» — здесь создаются имена. Может, и я сделаю — певческое.

Однако кого ни спрошу — ни Семен Альтов, ни Валерий Леонтьев, ни даже многолетняя и обожаемая звёздами директор Большого концертного зала Эмма Лавринович, — никто не был на том самом первом концерте, что придаёт моему восприятию нынешнего необычную объёмность и глубину...

В антракте разговорился в нижнем кафе с Марией Волковецкой, буфетчицей.

— Устроила меня в БКЗ, можно сказать, свекровь, — рассказала Мария Владимировна. — У неё подружка тут стала работать, понадобилась сменщица. Свекровь и посоветовала меня взять: невестка, мол, старательная и аккуратная. Принимал на работу сам наш первый директор Борис Михайлович Скворцов. Сначала работала на тележках в фойе. Потом долго в артистическом буфете наверху — сейчас его нет... И уже много позже Борис Михайлович перевел меня сюда.

Тогда же осветителем поступил в «Октябрьский» Александр Юрков. Теперь Александр Трофимович величина — начальник художественного света! И под его началом по сей день работает инженер Элла Беньяминовна Чернова — третий из тех ветеранов «Октябрьского», кто работает тут с момента открытия зала.

Здесь, в «Октябрьском», начинались судьбы, карьеры, торился путь к славе. Филипп Киркоров впервые выступил в «Октябрьском» в 1990-м году и сразу же победил в конкурсе «Шлягер-90».

— Действительно, это уникальная сцена, нестареющая, потому что артисты не дают этой сцене зачахнуть, — говорит он. — Она всегда полна аншлагов, зрителей. Пока живут здесь настоящие хозяева, пока люди, беззаветно преданные делу, следят за этим залом, он будет жить.

И словно вторя своему любимцу, называющему ее «вторая мама», падающая с ног Эмма Лавринович подводит итог, когда еще не рассеялся дым от финальных фейерверков:

— Мне кажется, состоялось! Получилось самое главное, что мы и хотели сделать, — праздник для зри-те-лей.

...А в самом начале, еще до оглашения юбилейных приветствий руководства страны, Людмила Сенчина и Валерий Леонтьев спели, заклиная Большой концертный зал: «Так согрей же радостью петербургский вечер». И тот внял.

«Санкт-Петербургские ведомости»,

6 ноября 2007 г.